— Да неужто в Советском Союзе чай растет, Ефремовна? У нас вроде не Цейлон? — удивилась соседка.

— Здесь, Тася, не Цейлон, а там — может, и Цейлон… Не была — не видела. Плантации, говорят, чая в горах… Только ведь знаешь… — понизила бабушка голос, — на плантациях-то обычно рабы работают… Так, может, и там… Приедет — и попадет: вместо школы-то — да на чайную плантацию! Хоть бы ребенка оставила, поехала бы огляделась сначала, а после бы, — если все там честь-честью, — и дитенка везла. Так не-ет, и Оринку тащит, будут две рабыни чайные-нечаянные…

— Ой, Ефремовна, — рабство-то вроде давно отменили?! При социализме живем… И коммунизм вот-вот наступит…

— Это у нас. А как там — неведомо! Раз плантации есть — то и рабы, Тася, есть. Одно за другое цепляется.

— Да-a, Ефремовна, — перевела разговор продавщица, — остаешься ты одна…

— Вот-вот! Телевизор и тот забирает — дескать, она купила! Да и… не нужен он мне, обидно только… Вон радио оставляет: буду, Тася, с приемником куковать. Хоть ты заходи иногда — вместе покукуем… Редко заходишь…

— Дак ведь семья у меня… И мужик не любит, когда я по соседям шатаюсь, сиди, говорит, дома. Да-а, тяжело тебе будет, Ефремовна… И Люция с Венкой редко стали приезжать…

— А что им — сидят в тепле: избу топить не надо, баню — тоже… С работы придут, руки-ноги сложат — и маются у телевизора. Вот он — коммунизм-то какой! И за скотиной ходить не надо, хоть бы кошку завели — и той нет! Милю в садик отдали, и всё теперь: не нужна я стала…

— Да… скучно, скучно тебе будет — совсем скучно… А с бабкой Александровой как — не ладите вы? Тоже ведь одинокая совсем старуха, как Шура-то погибла, так…

— Да не-ет, она из избы, знаешь ведь, почти и не выходит, разве только за хлебом… И молчком, всё молчком… А я поговорить больно люблю…

— Да, плохо тебе, Ефремовна, без подруги…

— Не говори! Вот ведь… Ню-роч-ка-а, — Пелагея Ефремовна всхлипнула, утерлась концом фартука и продолжила: — А была, Тася, моложе меня — на целых три года моложе! Никто не ожидал… В одночасье!

— Легкая смерть… Хорошо хоть так, а то бы парализовало, кто бы за ней смотреть стал — Володьке-то разве есть когда, ему бы со стадом управиться! Вон, Иуда-то Яблоков, сват твой, обезножел после энце-валита-то (медведь ноги отъел!), дак… как ведь тяжко! Анна-то совсем с ног сбилась… Сказать он ничего не может, вроде хочет что-то выговорить, а выходит только: ы-ы-ы… Анна: чего, мол, тебе надо, Иуда? А он рассердится, что не понимают его, и грозно так: Ы-Ы-Ы! Вот что ты будешь делать…

— Да-a, Тася, тяжелый год был, ой, какой тяжелый! Сколько людей крышками позакрывались! Прямо как солдаты в строю — один за одним, один за одним!.. Вроде кто сверху команду дал!

— Все этот… энце-валит проклятый! Откуда его только принесло на наши головы! Проценко больно жалко: столько испытать пришлось мужику, в лагерях выжил — а тут нако: энце-валит свалил! Кристина-то как убивалась… А Глухов выздоровел — только ногу подволакивает, дак это ведь ерунда!.. Повезло Маршиде…

— Энцефалит — это первое… А ведь и помимо него, посчитай-ка: у Нюры Абросимовой инсульт, Диомед от старости преставился… как и конь его… Говорят, Вахрушев — директором Леспромхоза у нас в войну был — в доме престарелых помер!.. Какой был человек!

— Да-а, слыхала… Ну а конюх-то хорошо пожил — нам бы столько протянуть! А Юля-то Коновалова, Ефремовна, какая ведь молодая была! Жить бы да жить! Борис вдовцом остался, один — с девчоночкой… Надька-то небольшая еще совсем…

— С Ориной в первый класс ходит. Дак говорят, — бабушка понизила голос, — Пандора уж прибирает его к рукам…

— Да что ты?! Юля-то — такая работящая была, и чистоплотница, а эта…

— Чем-то ведь берет мужиков…

— Знает, чем взять! А Тамара Горохова, слыхала, Ефремовна, на седьмом месяце?.. А Герка-то, мол, на седьмом небе! И Зоя вроде смирилась, приняла ее!

— Дай то бог, дай то бог! Надо будет зыбку Маштаковым отдать, Зоя ведь нам давала — как Оринка-то родилась, где-то в чулане стоит… Хоть и курва эта Тамарка, конечно… Ты ведь не знаешь, Тася, откуда у ей зубы-то золотые во рту, нет? Сейчас расскажу… Это она у Лильки моей червонец царский стибрила из сумочки… Не знаю, прямо на нас напасть какая-то, Тася, все куда-то девается… Вот летом тоже: статуйка фарфоровая стояла на этажерке и — пропала!.. Не знаю, кому уж понадобилась… Но статуйка — это ерунда, а то ведь чистое золото было, Тася! И вот как дело было…

Бабушка, как обычно, начала издалека: от дедушки Гришки Чекмарева, — но не успела еще Пелагея Ефремовна добраться до плясок у пионерского костра, как продавщица засобиралась, дескать, извини, Ефремовна, но пора мне: магазин вон надо открывать, люди ждут.

И от порога уже сказала: дескать, обещали чай индийский завезти на той неделе, так я тебе оставлю, Ефремовна, приходи…

Пелагея вскрикнула и всплеснула руками: дескать, вот спасибо! а то у меня уж кончился, помои пью, и помоями людей пою, уж извини, плохо угостила!

— Да что ты, Ефремовна…

— Балуешь ты меня, Тася, — льстиво продолжала бабушка, — не знаю, чем и отблагодарить-то тебя, за одни одеяла японские по гроб жизни обязана…

— Да перестань, Ефремовна… по-соседски ведь, и будем живы — сочтемся…

— Да-да-да, Тася, будем живы — сочтемся… Это непременно…

Дверь за продавщицей закрылась, Пелагея Ефремовна повздыхала и принялась за вязанье: дескать, уедете — дак кто вам там носки-то свяжет, так и будете ходить без шерстяных носков, замерзнете в этих Сочах-то… будь они неладны!

Вскоре пришла Лилька и, поев, принялась листать свежий номер «Советского экрана»: дескать, ой, глядите-ка, а тут — девчонка, с которой вместе в «Щуку» поступали, снялась в кино, вот, вот она… Какая красивая! И… рядом с Баталовым! Надо будет обязательно посмотреть фильм, когда в клуб привезут… Ну или в Сочи посмотрю, там, наверное, тоже клубы-то есть… А завтра у нас французскую картину будут казать, «Набережная туманов» называется, уж и афишу повесили; обязательно пойду…

От корки до корки пролистав журнал, Лилька, уже к вечеру, решила проверить Оринины уроки. Крошечка, в пятнадцатый раз перечитывавшая «Незнайку», отложила книжку и, тяжко вздыхая, понесла на показ матери тетрадки. Увидав кляксу, Лилька взбеленилась: дескать, опять! Да сколько можно! Дескать, тройки и тройки по чистописанию — не стыдно-де тебе?!

Пелагея Ефремовна решила вступиться: дескать, чего ты, Лиля, орешь — дитенок переболел такой болезнью, чего ты хочешь-то от нее?!

— Какой такой болезнью?! — рассердилась Лилька. — Многие болели — и учатся! Вон Пандорин сынок тоже был в коме, ему еще и пункцию позвоночника, говорят, делали раз двадцать, — и что? Вторую четверть в отличники выходит, Елена Тихоновна сказала. Просто стыдоба! У такой матери — и такой отличник вышел, а наша! Она ведь еще до школы читать умела, и сейчас вон читает все время…