Полковник поднес чашку к губам, но не сделал глотка.

— Какая разница, — сказал он, — что сказала девушка из службы погоды. — Он замолчал и жестом призвал прислушаться к шуму дождя и ветра. — Это вопрос нескольких часов.

Единственное, в чем они все были согласны, — это в том, что циклон неизбежен.

— Ну и что дальше? — не унимался Полковник.

— Яфет, — сказала Андреа.

— Что мы можем сделать?

— Ради бога, еще немного кофе.

Полковник встал и взял мангровую палку:

— Пойду подою корову.

И ровно в этот момент, точно в то мгновение, когда Полковник взял мангровую палку, послышался бой часов.

Сначала пять ударов — отчетливых, звонких, размеренных, музыкальных — перекрыли шум ветра, дождя, бури. На миг восстановилась тишина, а затем снова пять таких же ударов. И опять, еще более краткий миг тишины. И затем девять ударов. И снова девять. Потом десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать ударов. Уже без пауз. И с этого момента часы уже не умолкали.

Когда Мамина, Андреа, Полковник и Висента де Пауль прибежали в гостиную, там уже был Хуан Милагро, который стоял рядом с часами, смотрел на них и даже ощупывал, как будто это был какой-то волшебный механизм.

Мино, Элиса, а следом за ней Оливеро тоже выскочили из своих комнат и бегом спустились по лестнице, встревоженные этим неумолчным боем часов.

Растерянные и изумленные, словно они были свидетелями какого-то экстраординарного события, появились Валерия и Немой Болтун.

Хуан Милагро и Полковник по очереди постучали кулаком по корпусу часов, ничего не добившись. Они положили часы на пол, как мертвеца, но от этого часы не перестали бить. Они постучали по задней стенке корпуса.

— У тебя есть ключ? — спросил Хуан Милагро у Оливеро.

У Оливеро никогда не было ключа от семейной реликвии. Для чего нужен был ключ, если часы не показывали время и, в довершение всего, били когда хотели и сколько хотели? Зачем нужен был ключ, если маятник часов, блестевший золотом, несмотря на годы, был недвижим, как окоченевший труп? Кто знал, где, в каком старинном, бог знает каких времен сундуке остался лежать ключ, открывавший корпус из славонского дуба?

Вопрос Хуана Милагро, повторенный теперь Полковником, переключил всеобщее внимание с часов на Оливеро, хозяина часов.

Часы не переставали бить, взгляды всех присутствующих были обращены на него, и он понял, что от него ожидают решения. Он понял, что ему следует что-то предпринять. Он подошел к часам. Церемонным жестом, словно это был священный предмет, взял из рук Полковника мангровую палку. И, полагая, что осуществляет всеобщую волю, ударил изо всех сил. Стекло, защищавшее маятник, сразу разбилось. Маятник, который до сих пор висел строго по центру, дрогнул, наклонился, отломился и упал на дно корпуса. Циферблат поддался не сразу. Сначала он треснул в нескольких местах, затем от него отломилось несколько кусков. В одно из образовавшихся отверстий Оливеро засунул палку и, используя ее как рычаг, надавил, отдирая циферблат. Показались колки, валики, шестеренки, пружины, колесики и молоточек, который все еще ударял по маленькому колокольчику. Оливеро вернул Полковнику мангровую палку, рукой вырвал колокольчик и остановил молоточек.

И тут все услышали, что снаружи по-прежнему угрожающе ревет и надрывается непогода, как будто хочет свести с обитателями дома личные счеты.

— Завтракать, — сказала мудрая Мамина.

И, бросив последний взгляд на растерзанные часы, все пошли на кухню.

— Может показаться странным, хотя на самом деле это не так, что второй сборник стихов нашего поэта-модерниста, коренного гаванца, называется «Снег» несмотря на то что все мы твердо убеждены, что он, скорее всего, никогда в жизни не видел снега.

Это сказал Оливеро на кухне, спокойно, как говорит человек, пребывающий в абсолютной гармонии с самим собой. Всех удивило, что он вдруг так заговорил — всего несколько минут назад он остервенело разбивал палкой на куски старинные часы. Необъяснимым было именно его остервенение, ведь все знали, как много значили для него эти часы, принадлежавшие его матери, ведь ни для кого не было секретом, что Оливеро боготворил свою мать, когда она была жива, и теперь боготворил воспоминание о ней.

С некоторым преувеличением можно сказать, что часы как бы занимали место умершей матери. Никому из домашних, даже рациональному Полковнику, никогда не приходило в голову остановить их своевольный бой, потому что это означало бы заставить умолкнуть последний отзвук голоса Пальмиры Барро.

Хотя это звучит не только преувеличенно, но еще и напыщенно и вдобавок смешно.

И все же Оливеро, сидя за кухонным столом и спокойно рассуждая о сборнике стихотворений, вернее, о названии сборника стихотворений, не производил впечатления человека, который только что сражался со своими самыми сильными привязанностями и воспоминаниями.

— «Снег», — продолжал он с тихой улыбкой, — это название второго, посмертного, сборника стихов Хулиана дель Касаля, гаванца, никогда не выезжавшего (только однажды он выбрался в Мадрид) из Гаваны, который родился, жил и умер в Гаване. Заметьте, как верно утверждение, что любишь то, чем не обладаешь, потому что другой поэт, современник Касаля, Хосе Марти, дискредитировавший себя своим гротескным патриотическим славословием, провел большую часть жизни среди снега, а на Кубе лишь шестнадцать из сорока двух лет, которые ему выпало счастье или несчастье прожить; он питал к ней идиллическую любовь, превратил в мечту, в беспомощную сеньору, в нуждающуюся вдову, одетую в черное, с гвоздикой в руке, вдову, ожидающую своего спасителя, то есть его. — Оливеро сделал глоток из чашки с молоком, которую Мамина поставила перед ним, и тыльной стороной ладони вытер белые усы, оставшиеся над верхней губой. — Марти, изгнанник, вздыхал о Кубе, в то время как Касаль, никуда не казавший носа из Гаваны, ненавидел остров, по которому тот другой тосковал. Касаль бредил снегом, который Марти не выносил. Какая странная судьба, или не такая уж и странная? Не знаю, что вы думаете по этому поводу, но то, что посмертный сборник Хулиана дель Касаля был назван «Снег», имеет, по-моему, такое же значение, как то, что первое серьезное кубинское стихотворение, первая великая ода в истории кубинской поэзии была посвящена реке, берущей начало недалеко от города Баффало, в озере Эри, на западе штата Нью-Йорк[147].

Элиса улыбалась, хоть ей было не до смеха, и это было видно по ее серьезным глазам и нахмуренному лбу. Время от времени она делала жест рукой, словно желая прервать речь Оливеро и вставить реплику. Но каждый раз что-то ее останавливало.

Мамина долила молока в чашку Оливеро, он закрыл глаза и сообщил, что Касаль мечтал о снегопаде в Гаване.