— Папа! — попыталась прервать его Элиса. — Не будь…

Полковник продолжал, словно не слышал ее попытки возразить:

— Всего за год до этого он был просто сержантом. Сержантом, который вместе с еще тремя сержантами устроил мятеж, чтобы как раз таки восстановить утраченную демократию. А что касается Элисы Годинес, первой леди страны, о которой ты говоришь, то она была простой женщиной из В ахая, кстати довольно бедной, которая зарабатывала себе на жизнь стиркой и глажкой. Так что, когда тебя крестили в церкви Богоматери из Канделярии, Батиста только что стал полковником и начальником Генштаба, и его еще помнили как Красавчика Мулата, и у него еще не было времени превратиться в диктатора, о котором ты говоришь. А Элиса, чье имя ты носишь, была просто его женой.

Здоровый помолодевший глаз Полковника смотрел не отрываясь в глаза дочери. Глаза дочери, так похожие на прекрасные глаза Лорен Бэколл, неотрывно смотрели в желтый глаз Дугласа Фербенкса-младшего, который проявился в глазу ее отца.

Завывания бури на пляже снова стали единственным звуком в доме. Мамина, утирая вспотевший лоб, перемешивала угли. Она исчезла в валившем из плиты дыме. Оливеро подумал, что так, в облаке дыма, Грета Гарбо появляется у поезда в «Анне Карениной» и что Мамина, не зная того, представляет собой пародию на кинодиву в этом незабываемом фильме, потому что в жизни все только и делают, что пародируют созданное великими. Висента де Пауль робко, полушепотом пропела: «A beautiful home so wondrously fair». Хуан Милагро, как и Мамина, вспотел, причем так, что казалось, он попал под ливень, но его удивило, что у Мамины мокрый лоб, потому что старуха никогда не потела. Как бы ни было жарко, кожа негритянки не выделяла влаги, словно долгие годы высушили в ней чувствительность к зною и желание и необходимость потеть. Валерия повернулась к дяде Оливеро и постаралась, чтобы ее вопрос прозвучал как можно более наивно:

— А правда, что барон де Монтескье…

Элиса не дала ей закончить. Она встала и посмотрела на отца так, как не смотрела никогда до этого. Хриплым голосом, которого тоже никто от нее не слышал раньше, она воскликнула:

— Я не верю в Бога и в небеса, папа, и тем более в эту нелепую церемонию крещения, но мне всегда, слышишь, всегда было стыдно того, что на мою голову лил воду убийца.

Мино вскочил, Андреа одновременно с ним бросилась к дочери. Она ничего не возразила, не смогла, только взмахнула вновь руками, как будто в ее руках были те слова, которые не могли произнести ее губы. Полковник сгорбился и голосом полным горечи, таким тихим, что нужно было прислушиваться, чтобы разобрать слова, сказал:

— Мне очень жаль, доченька, мы с матерью виноваты в том, что твоим крестным был убийца. Если бы мы могли знать, что он станет тем, кем ты его назвала! Если бы мы могли сейчас изменить то, что нельзя изменить! И все же я чего-то не понимаю и хотел бы, чтобы ты преподала мне урок снисходительности, которая позволяет тебе ненавидеть одного убийцу и восхищаться другим.

— Каким «другим», кто этот «другой убийца», которого ты имеешь в виду?

— Их много, могущественных убийц, которые не сидят за решеткой и которыми ты восхищаешься.

— Я не восхищаюсь убийцами.

— Ты хочешь выдать желаемое за действительное, дочка, ты хорошо знаешь историю Кубы.

— Революция была нужна, чтобы покончить с несправедливостью, папа, мы были придатком Соединенных Штатов… а теперь, к счастью…

— Ради бога, дочка, — Полковник остановил ее с театральной гримасой отвращения, — это смешно и невероятно, что на кухне собственного дома, в кругу семьи, когда вот-вот начнется ураган и только что исчез сын твоей сестры, ты говоришь как на съезде коммунистической партии… А крещение тебе кажется нелепой церемонией!

Оливеро посмотрел на Висенту де Пауль. Висента де Пауль посмотрела на Оливеро. Оба посмотрели на Элису. Оливеро и Висента де Пауль заметили, что сама Элиса покраснела от того, что сказала. Они увидели, что она возмущена и одновременно растеряна. У нее был вид человека, который считает, что знает, что именно он должен отстаивать, но вместе с тем не знает, как это сделать. «Не часто увидишь Элису растерянной», — подумал Оливеро. «Не часто Элиса показывает свою растерянность», — подумала Висента де Пауль. А Полковник, почувствовав смятение дочери, снова наступал в том же духе:

— Ты поговори о равенстве с дядей Мино — сколько лет его труда пропало, когда у него отобрали «Иллинойс» Поговори о равенстве с Оливеро, или ты забыла, что Оливеро отправили в концлагерь? — Полковник, обладавший некоторым драматическим чутьем, позволил себе паузу. — Разве заслужил твой кузен Оливеро концлагерь? Разве был у него, скажи честно, какой-то дефект, который мешал ему иметь равные с остальными права, о которых ты не устаешь твердить, дефект, который нужно было исправить, перевоспитывая его в лагере принудительных работ?

— Революция — это всегда риск, перегибы, путаница. В любой революции совершаются ошибки. Это неизбежно.

— Да, конечно, ошибки, перегибы. Когда эти ошибки и перегибы позволяет кто-то, они называются убийствами. Элиса, где Яфет? Иди поговори о равенстве с Яфетом. Где твой племянник, Элиса? Ты никогда не видела, как он стоял и смотрел туда, за горизонт, в направлении Севера, который ты так ругаешь? Пожалуйста, дочка, скажи мне, где Яфет? Куда уплыл он на лодке, которой лет больше, чем тебе?

Элиса снова села. Откинула голову назад, как будто на потолке хотела найти нужные слова, чтобы ответить отцу.

— Революция! То еще словцо! Насколько я знаю, революция означает изменение, а здесь единственное изменение — это то, что все пришло в упадок. И больше никаких перемен, потому что диктатуры не любят перемен. Они предпочитают, чтобы все замерло. Тирании предпочитают смерть жизни, они жиреют от паралича. Они хотят, чтобы ничто не двигалось, не дышало, не думало. — Он сделал паузу и посмотрел своим единственным глазом в глаза каждого из присутствующих. — Обрати внимание на одну деталь, Элиса, — мы назвали по имени твоего крестного отца. Мы, ничуть не стесняясь, сказали: Фульхенсио Батиста! Но есть имена, которые даже здесь, в нашем доме, в доме на затерянном пляже, мы не осмеливаемся произнести. Даже здесь, на кухне, в этом, в нашем, доме мы боимся.

Элиса пришла в замешательство и опустила голову.

— Ты не понимаешь, папа, ты так и не понял, и это странно, потому что ты хороший человек.

— Что еще я должен понять? Человек, которым ты восхищаешься и который, по-твоему, никого не убивал, был гангстером, входил в университетскую банду. И придет день, когда станет известно, сколько убийств было совершено во имя свободы.

— Социальная справедливость диктует свои законы, — выдохнула Элиса так тихо, что Полковник не услышал ее.

— Я уже достаточно понял, дочка. Раньше мы, как ты говоришь, были в лапах империи под названием Соединенные Штаты. Теперь мы в лапах другой империи, под названием Советский Союз. Раньше нами управлял президент из Вашингтона. Теперь нами управляет царь из Москвы. Да-да, царь, хоть и одет как мужик. Эта страна катится в пропасть, тут и понимать нечего. Раньше были богатые и бедные, справедливость и несправедливость, сегодня все превратилось в бедность, бедность для всех, и в несправедливость, огромную, беспредельную несправедливость и справедливость, которая действует для единиц.