— Результаты анализов всегда были отрицательными?

— Да. Я же сказал, у него развилась фобия. Он мне как-то признался, что из-за страха заразиться отказал половине своих клиентов. Приводил ко мне своих друзей, которые настолько боялись сдавать анализы, что их должны были держать за руку. Он знал почти столько же, сколько врач, прочитал о СПИДе все, что попало ему в руки. Он был умен, интересовался природой вируса и рассуждал о нем лучше меня.

— Он желал смерти?

Врач пожал плечами:

— С моей точки зрения, это западное понятие. Люди — единственные представители животного мира, сознающие неизбежность смерти, и в силу этого либо поддаются ее очарованию, либо не в состоянии спокойно думать о ней. Если бы он в самом деле желал смерти, то давно бы умер. В Бангкоке у юноши-проститутки для этого много возможностей. Согласны?

— Но все-таки он отличался странностью?

— Одержимостью болезнью. Одержимостью не заразиться. Но он не собирался менять профессию, даже если бы мог. Это было не стремление к смерти. Это была одержимость смертью.

— В буддистском смысле слова?

— Возможно. Он говорил, что медитировал по поводу смерти. Это была единственная реальность. Иногда мне казалось, что он на грани срыва. Не так просто, когда тебе восемнадцать, видеть, как рядом умирает столько друзей.

— Когда он прекратил приходить к вам на прием?

Быстрый взгляд в мою сторону, и врач отвел глаза.

— Надо проверить. Думаю, что его здесь не было восемь или девять лет. Подождите. Он приходил до того, как я приобрел этот чертов компьютер. Придется порыться в журналах.

— Это не так важно. Вы никогда не видели его с черным американцем? Очень высоким морским пехотинцем?

— Нет. Никогда.

— Он вам не говорил, что собирается изменить пол?

Врач недоуменно изогнул брови:

— Он так поступил?

— Это вас удивляет?

— Да.

— Почему? В этом нет ничего необычного.

— Ничего необычного — во всяком случае, в этой среде. Но у меня развилось чутье. Я чувствую таких людей — и мужчин, и женщин, я их перевидал достаточно. Одни — хитрые бизнесмены, они хотят сколотить капитал и открыть бар или парикмахерскую. Другие — таких можно встретить на улицах всего мира — продают не только тело, но и свою индивидуальность. Они рабы. Именно такие, как правило, решаются на операции. Раз нет индивидуальности, то и терять нечего. Он не производил на меня такого впечатления. Голубой, не спорю, но с умом. Голова на плечах была. Знал себе цену.

— Такие не идут на операцию?

— Послушайте, я ведь, в конце концов, не психиатр. Откуда мне знать? Скажу больше — я перестал заниматься медициной. Считаю это слишком нервным ремеслом. Зарабатываю на жизнь только тем, что делаю анализы.

— На стенах в его квартире висят фотографии умирающих от СПИДа. Такое впечатление, что некоторые уже мертвы.

— Похоже на него.

— Думаю, он сидел в своей берлоге и часами смотрел на снимки.

— Очень может быть.

* * *

Выйдя на Силом, я миновал книжный магазин, где продавалась новая биография Пол Пота. Заблудшие встречаются и на тропе буддизма, как на любой другой. Пол Пот был монахом, до того как ему пришло в голову расправиться со своим народом. Иногда реальность смерти становится всеобъемлющей — и неотразимой.

В Ривер-Сити я немного помедлил и лишь потом поднялся по эскалатору в галерею Уоррена. Я нервничал, хотя не мог понять почему. Наверное, догадывался: Фатима убила Брэдли и Пичая. Теперь мне следовало убить ее. Справедливо? Но как убить парня, который в такой же, как у меня, комнатушке, также, как и я, оплакивал погибших друзей и удивлялся, за что им все это выпало? Наконец я решился, поднялся наверх, однако Фатимы в галерее не оказалось. Другой продавец, отлично вымуштрованный парень — то ли гей, то ли нет, — встретил меня неодобрительным взглядом. Я быстро извинился и вышел, радуясь, что сегодня мне никого не придется лишать жизни. У себя дома я снова превратился в Уссири и ощутил себя в его комнатке медитирующим о смерти. Я не сомневался, что он очень глубоко погрузился в себя, когда познакомился с Брэдли.

Но вот ум в необъяснимых блужданиях обратился в более практичную сторону. Понедельник, я берусь за мобильник и звоню сговорчивому чиновнику из Министерства землепользования — обещаю тысячу батов, чтобы он кое-что проверил в своем компьютере. Через полчаса он мне перезванивает и называет совершенно иной адрес.

Если хотите застать проститутку дома — пусть даже отошедшую отдел, — идите к ней утром. Старые привычки нелегко искоренить. Нонг, например, хоть и не работает десять лет, не поднимается раньше одиннадцати.

* * *

К середине девяностых годов Таиланд утвердил себя как bona fide[37]азиатский тигр — страной с дорогой выпивкой и зашкаливающими ценами на землю. Риелторы стали обхаживать семейства, многие поколения владевшие бесполезными клочками земли, и люди в одночасье превратились в миллионеров. Бангкок приковал к себе всеобщее внимание. А разве это плохо для города? Магические слова «развивающаяся экономика» привлекли сотни тысяч иностранцев, и всем им требовалось жилье международного уровня. Многоквартирные дома росли в жарком климате как грибы. Лучшие оказались поблизости от Сукумвит между сой 33 и сой 39, где квартиры отличались качеством отделки, которым справедливо славились наши японские братья. Каждый второй ресторан и супермаркет в округе принадлежали японцам, и там можно было в любой час дня и ночи заказать суши, тапаньяки, тофу, харами, темпура, кусикацу и отумани. В конце сой 39, рядом с Печабури-роуд, возвышались три башни комплекса Супала, они словно тянулись поцеловать знойное небо. Сидевший за конторкой в холле охранник вознамерился позвонить жильцу из пент-хауса площадью четыре тысячи квадратных футов и отказался от этой идеи только после того, как получил пятьсот батов и обещания засадить его в тюрьму, если он будет мне мешать.

Поднимаясь на лифте на тринадцатый этаж, я размышлял, суждено ли мне ее убить в этот день. Но с другой стороны, я не забыл профессионально подстраховаться и захватил с собой маленький диктофон.

В десять тридцать утра я стою перед массивными двойными дубовыми дверями, которые охраняют китайские божки из зеленого, красного и белого фарфора. Нажимая кнопку звонка, я слышу, как внутри работает телевизор. Внезапно наступает тишина — телевизор выключили. Только мой нервно обостренный слух полицейского способен различить шаги босых ног по полу. На меня смотрят через глазок и размышляют, как поступить.

Так проходит пять минут, затем я слышу глухой щелчок мощного замка, звяканье еще нескольких запоров и лицом к лицу оказываюсь перед иконой.

Я застаю ее врасплох в этот безбожный час и все равно восхищаюсь тому, насколько она прекрасна. Зеленое с красным шелковое кимоно небрежно подпоясано на талии, черные густые волосы ниспадают на плечи, в ушах жемчуг, на пальцах кольца, прекрасное тело, скромная улыбка.