Однако и эта самоотверженная дама не могла долго выдержать роли bonne a tout faire, она устроила всю хозяйственную обстановку Елены Петровны, сделала все нужные для нее закупки, и, когда из Сен-Серга приехала нанятая там горничная, она сняла свой передник, отмыла себе руки, в последний раз чмокнула «madame» в плечико и в ручку, пролила слезы разлуки и исчезла из Вюрцбурга вместе с мужем.

Е. П. Блаватская в ее кресле каталке рядом с издателем Джеймсом Прайсом и своим секретарём Г. Р. С. Мидом.

Теперь настало для меня время серьезно приступить к моему расследованию. Я поселился в гостинице Рюгмера, недалеко от Людвигштрассе; здесь меня кормили весьма своеобразными немецкими завтраками и обедами, а все свободное от сна, еды и прогулок по городу время я проводил у Блаватской. Только что уехали Бергены – она опять совсем разболелась, и вот прибежавший ко мне и весь дрожавший от ужаса Баваджи объявил своим пискливым и хриплым голосом, что «madame» очень плохо, что доктор, известный специалист по внутренним болезням, совсем встревожен.

Я поспешил вместе с Баваджи на Людвигштрассе и в гостиной застал доктора. На мой вопрос о больной он сказал мне:

– Я не видал ничего подобного в течение всей моей многолетней практики. У нее несколько смертельных болезней – всякий человек от каждой из них давно бы умер. Но это какая-то феноменальная натура, и если она жива до сих пор, то, как знать, может быть, проживет и еще.

– Но в настоящую-то минуту нет опасности для жизни?

– Опасность для жизни продолжается уже несколько лет, но вот она жива! Удивительное, удивительное явление!

Он имел вид глубоко заинтересованного человека.

Елену Петровну я застал опять всю распухшую, почти без движения. Но прошел день – и она стала сползать с кровати к письменному столу и писала иной раз по целым часам, скрежеща зубами от боли. Она говорила мне, что работает целую ночь, но этого я, конечно, не мог проверить. Как бы то ни было, из-под ее пера выливались страницы и листы с удивительною быстротою.

Теософические наши уроки оккультизма не представляли для меня особого интереса: она не то что не хотела, а просто не могла сказать мне что-либо новое. В состояние пророческого экстаза она не приходила, и я уносил нетронутой мою записную книгу, в которую намеревался записывать ее интересные мысли, афоризмы и сентенции. Я ждал обещанных феноменов, и это ее, видимо, мучило. Она стала приставать ко мне, чтобы я печатно заявил о факте явления мне «хозяина» в Эльберфельде и подтвердил этим действительность существования махатм.

На это я отвечал ей, что при всем моем желании сделать ей угодное никак не могу исполнить ее просьбы, ибо более чем когда-либо убежден в том, что никакой «хозяин» мне не явился, а был у меня только яркий сон, вызванный, с одной стороны, нервной усталостью, а с другой – тем, что она заставила меня почти целый вечер глядеть на ослепительно освещенный портрет.

Это доводило ее до отчаяния. Я уже два дня чувствовал, глядя на нее, что вот-вот произойдет какой-нибудь феномен. Так и случилось.

Прихожу утром. За громадным письменным столом сидит Елена Петровна в своем кресле, необыкновенном по размерам и присланном ей в подарок Гебгардом из Эльберфельда. У противоположного конца стола стоит крохотный Баваджи с растерянным взглядом потускневших глаз. На меня он решительно не в состоянии взглянуть – и это, конечно, от меня не ускользает. Перед Баваджи на столе разбросано несколько листов чистой бумаги. Этого прежде никогда не бывало, и я становлюсь внимательнее. У Баваджи в руке большой толстый карандаш. Я начинаю кое-что соображать.

– Ну, посмотрите на этого несчастного! – сразу обращается ко мне Елена Петровна. – Ведь на нем лица нет… Он доводит меня до последнего! Воображает, что здесь, в Европе, можно вести такой же режим, как в Индии. Он там, кроме молока и меду, ничего не ел – и тут то же делает. Я говорю, что если он так будет продолжать, то умрет, а он и слушать не хочет. И то уже сегодня ночью был припадок…

Затем она от Баваджи перешла к Лондонскому психическому обществу и снова стала убеждать меня относительно «хозяина». Баваджи стоял как истукан: в нашем разговоре он не мог принимать участия, потому что не знал ни одного слова по-русски.

– Однако такая недоверчивость к свидетельству даже своих глаз, такое упорное неверие, какое у вас, просто непростительно. Это, наконец, грешно! – воскликнула Елена Петровна.

Я в это время ходил по комнате и не спускал глаз с Баваджи. Я видел, что он, как-то подергиваясь всем телом, таращит глаза, а рука его, вооруженная большим карандашом, тщательно выводит на листе бумаги какие-то буквы.

– Посмотрите… что такое с ним делается! – крикнула Блаватская.

– Ничего особенного, – ответил я, – он пишет по-русски!

Я видел, как все лицо ее побагровело. Она закопошилась в кресле с очевидным желанием подняться и взять у него бумагу. Но она, распухшая, с почти недвигавшимися ногами, не могла скоро этого сделать. Я подбежал, схватил лист и увидел красиво нарисованную русскую фразу.

Баваджи должен был написать на неизвестном ему русском языке: «Блаженны верующие, как сказал Великий Адепт». Он хорошо выучил свой урок, он запомнил правильно форму всех букв, но… пропустил две в слове «верующие», пропустил е и ю.

– Блаженны врущие! – громко прочел я, не удерживаясь от разобравшего меня хохота. – Лучше этого быть ничего не может! О, Баваджи! Надо было лучше подготовиться к экзамену!

Крохотный индус закрыл лицо руками, бросился из комнаты, и я расслышал вдали его истерические рыдания.

Блаватская сидела с искаженным лицом.

– Так вы думаете, что это я подучила его? – наконец крикнула она. – Вы считаете меня способной на такую вопиющую глупость!.. Это над ним, бедным, «скорлупы» спиритические забавляются… а мне вот такая неприятность!.. Бог мой, так неужели бы я, если б захотела обмануть вас, не могла придумать чего-нибудь поумнее! Ведь это уж чересчур глупо!..

Показание т-те де Морсье

Когда Баваджи приехал в Париж в сентябре, он мне сказал приблизительно следующее: «Вам можно сказать все, я могу вам рассказать, что г-жа Блаватская, зная, что может заполучить г-на Соловьева только с помощью оккультизма, постоянно обещала ему открыть в Вюрцбурге разные тайны и даже приходила ко мне, говоря: «Ну, что же я могу еще ему сказать? Баваджи, спасите меня, найдите что-нибудь и т. д., я уж больше не знаю, что выдумать…» Е. де Морсье.

С этого неудавшегося феномена дело пошло быстрее, и я видел, что скоро буду в состоянии послать мистеру Майерсу и всем заинтересованным лицам весьма интересные добавления к отчету психического общества.

XV

Русское писание Баваджи с его «блаженны врущие» сразу подвинуло мои дела. Блаватская все еще сильно страдала, но уже могла кое-как пройтись по комнатам. Работала она, несмотря на болезнь свою, в четыре руки: доканчивала статьи для «Русского вестника», писала фантастические рассказы, переводила, уж не помню что, для своего «Theosophist’a», готовилась к начатию «Тайного учения». В скором времени должен был приехать к ней из Англии Синнетт, которому она намеревалась диктовать новую правду «о своей жизни».