Меня всего начинало коробить – и от радости, и от отвращения. Я был у цели, но моя роль оказывалась чересчур трудной. Я мог теперь только молчать и слушать. По счастью, ей уж не нужно было моих слов. Ее прорвало, и, как это всегда с ней случалось, она не могла остановиться.

Она пришла в экстаз, в ее горячем воображении, очевидно, внезапно рождались и созревали самые неожиданные и смелые комбинации, она почувствовала себя вышедшей из так измучившего ее одиночества.

Ведь со времени измены Куломбши и за отсутствием Олкотта она не имела сообщника, с которым бы могла отвести душу. Баваджи, как существо подчиненное, как подначальное орудие, по своему положению и развитию не мог удовлетворять ее. А без «личного друга» и сообщника, с которым бы можно было беседовать и советоваться нараспашку, теша при этом свою страсть к цинизму и насмешливости, она долго жить, очевидно, не могла. Она была страшно голодна после невыносимой сдержанности и просто насыщалась в полном самозабвении.

– Что ж делать, – говорила она, – когда, для того чтобы владеть людьми, необходимо их обманывать, когда, для того чтобы их увлечь и заставить гнаться за чем бы то ни было, нужно им обещать и показывать игрушечки… Ведь будь мои книги и «Теософист» в тысячу раз интереснее и серьезнее, разве я имела бы где бы то ни было и какой бы то ни было успех, если б за всем этим не стояли феномены? Ровно ничего бы не добилась и давным-давно поколела бы с голоду. Раздавили бы меня… и даже никто не стал бы задумываться, что ведь и я тоже существо живое, тоже ведь пить-есть хочу… Но я давно уж, давно поняла этих душек-людей, и глупость их доставляет мне громадное иногда удовольствие… Вот вы так «не удовлетворены» моими феноменами, а знаете ли, что почти всегда чем проще, глупее и грубее феномен, тем он вернее удается. Я могу вам рассказать на этот счет когда-нибудь такие анекдоты, что животики надорвете от смеху, право! Громадное большинство людей, считающих себя и считающихся умными, глупы непроходимо. Если бы знали вы, какие львы и орлы во всех странах света под мою свистульку превращались в ослов и, стоило мне засвистеть, послушно хлопали мне в такт огромными ушами!..

– Однако ведь вам случалось же попадаться, – сказал я, – и при вашей удивительной неосторожности и рассеянности, я полагаю, что случалось нередко.

– Очень ошибаетесь! – с азартом воскликнула она.

Да, я действительно бываю и неосторожна и рассеянна, но люди, за очень-очень малыми исключениями, гораздо рассеяннее меня, это просто какие-то сонные тетери, какие-то слепцы, совсем ничего не замечающие! Поверите ли, что за все это время – и до теософического общества, и после его основания – я, может быть, всего двух-трех человек встретила, которые умели наблюдать, и видеть, и помнить то, что вокруг них происходит. Просто диву даешься! По меньшей мере девять десятых людей совсем лишены способности внимания и точной памяти о происходившем хоть бы за несколько лишь часов перед тем. Сколько раз случалось, что под моим направлением и редакцией составлялись протоколы разных происшествий и феноменов, и вот самые невинные и добросовестные люди, даже скептики, даже прямо подозревавшие меня, подписывались toutes lettres свидетелями под этими протоколами. А ведь я-то знала, что все было вовсе не так, как значилось в протоколах. Да-с, милостивый государь мой, смею вас заверить, что в истории, даже самой документальной, гораздо больше фантазии, чем правды!

– Может быть, только все же вы попадались, ведь не у одного же меня такая, по вашему выражению, холодная голова.

– Ну и что ж, и попадалась, а когда попадалась, то вывертывалась, и всегда кончалось тем, что поймавшие меня все-таки оставались при пиковом интересе.

– Неужели вы одна – автор философских и иных писем Кут-Хуми?

– Нет, иной раз мне приходили на помощь челы, и Дамодар, и Субба-Рао, и Могини…

– А Синнетт?

– Синнетт пороху не выдумает, но у него прекрасный слог… Он отличный редактор.

– А Олкотт?

– Олкотт тоже может недурно редактировать, когда понимает, о чем такое говорится. Только ему приходится все так разжевывать, что делается тошно. Но он может объясняться с индусами, он как-то умеет на них действовать, и они охотно идут за ним – в этом надо ему отдать справедливость… Ну и потом, он очень часто и там и здесь помогал мне в феноменах… только сам он ничего не выдумает. С ним я всегда так: сядь там, скажи то-то, сделай то-то. Помните, как в Эльберфельде… А «психисты»-то его выгораживают! Вот вам и расследование!.. Ах, батюшка, смеху достойно все это, право!

– Покажите мне, пожалуйста, волшебный колокольчик.

Она сделала какое-то движение рукою под своей накидкой, потом вытянула руку, и где-то в воздухе раздались так изумлявшие всех тихие звуки Эоловой арфы. Потом опять движение под накидкой – и в ее руке, с гибкими остроконечными пальцами, очутилась уже знакомая мне серебряная штучка.

– Да-с, волшебный колокольчик! – в самозабвении хвастала она. – Остроумная вещица!.. Это мой оккультный телеграф, посредством его я сообщаюсь с «хозяином»…

Я хотел взять у нее из руки «штучку» и разглядеть ее устройство. Но она встала, поднесла хитрую вещицу к моим глазам и вдруг положила ее в стол и заперла ящик на ключ.

– Много будете знать – скоро состаритесь! – сказала она. – Все в свое время, а теперь главное: спасите меня, помогите мне… подготовьте почву для моей деятельности в России… Я думала, что мне нет уж возврата на родину… Но ведь он возможен… Кое-кто сделает там все, что можно, но вы можете больше всех теперь. Пишите больше, громче о теософическом обществе, заинтересуйте им… и «создавайте» русские письма Кут-Хуми… Я вам дам для них все материалы…

Конечно, я должен был ожидать чего-нибудь подобного – и ожидал. Но я все же не в силах был больше выдерживать мою роль. Я схватил шляпу и, ни слова не говоря, почти выбежал на свежий воздух.

XVI

Вернувшись к себе в гостиницу Рюгмера и записав дословно всю эту изумительную беседу, я успокоился и хладнокровно обдумал только что случившееся. Я легко пришел к заключению, что, с одной стороны, я добился всего, а с другой – почти ничего.

То, что я сразу стал подозревать, в чем потом уверился, я теперь уже знал, знал со слов самой Блаватской. Она мне сделала такие признания, каких, разумеется, не делала никому, кроме своих сообщников. Но кто же мне поверит, что я все это от нее слышал и при таких обстоятельствах? Прежде всего надо знать эту женщину так же хорошо, как я ее теперь знаю, чтобы допустить возможность с ее стороны подобной глупости.

Конечно, если б у меня были уже тогда в руках отчет Годжсона и другие документы, сделавшиеся потом известными помимо меня и более или менее выясняющие, на какие противоречия со здравым смыслом Блаватская была способна, я увидел бы в них значительную для себя поддержку. Но я еще не был знаком с этими документами.

Я знал, что, несмотря на противный, измучивший меня час, проведенный мною, я ничего не выиграл. Напротив, мое положение стало хуже. Не особенно приятно знать правду, добиться ее таким тяжелым путем и быть вынужденным таить ее про себя или слышать: «Однако, милостивый государь, это довольно невероятно, и у вас нет никаких законных доказательств возможности того, что вы рассказываете!». Ведь даже немногие друзья мои скажут мне: «Мы верим, но все же лучше об этом молчать, пока нет явных доказательств тому, что Блаватская способна сделать подобные признания». А между тем, не будучи в силах довести свою роль до конца, я лишил себя возможности добиться чего-нибудь такого, что может служить требуемым обстоятельствами доказательством. Блаватская непременно станет теперь заметать следы содеянной ею глупости и постарается оставить меня, по ее выражению, «при пиковом интересе».