— Я, правда, должна идти.

— Где ты будешь ночевать? — спросил Йенс.

Ну вот. Он все-таки задал свой вопрос. Если она скажет, что придет к нему, Йенс не имел ни малейшего представления о том, что он станет делать — но знал наверняка, что больше не вернется в общежитие для холостяков!

Однако Барбара покачала головой и ответила:

— Не спрашивай меня, пожалуйста. Сейчас я даже не знаю, на каком свете нахожусь.

— Ладно, — неохотно проговорил Йенс, потому что, когда они обнимались, понял, на каком свете находится он.

Барбара закрыла за собой дверь кабинета. Он стоял и слушал, как затихают ее шаги в коридоре, а потом на лестнице. Ларсен вернулся за стол, выглянул в окно. Вот Барбара показалась на улице. Подошла к Сэму Иджеру. Не заметить его было невозможно, даже с третьего этажа. Внизу столпилось множество людей в военной форме, но только он один стоял рядом с пленными ящерами. Глядя на то, как его жена обняла и поцеловала высокого солдата, Йенс подумал, что ведет себя недостойно, подсматривая за ними, но просто не мог отвернуться. Когда он видел ее рядом с Сэмом, холодный, очевидный вывод напрашивался сам собой — он понял, где сегодня будет спать его жена.

Наконец, Барбара высвободилась из объятий Сэма, но еще несколько секунд не убирала руку с его пояса. Йенс неохотно отошел от окна и взглянул на свой стол.

«Что бы ни происходило с моей жизнью, идет война, и у меня куча работы», — сказал он себе.

Он мог заставить себя наклониться над столом. Мог взять отчет из деревянной, покрытой лаком корзины для документов. Но слова на бумаге казались лишенными смысла — и с этим он ничего сделать не мог. Горе и ярость не давали думать.

Очень плохо. Но вернуться назад, в общежитие для холостяков под надежной охраной молчаливого Оскара, было в тысячу раз хуже.

— Не потерплю, — шептал он снова и снова, стараясь, чтобы Оскар ничего не услышал. — Ни за что не потерплю.

* * *

Нормальная жизнь. Мойше Русси почти забыл, что такое возможно. Конечно, он не видел ничего хорошего вот уже три с половиной года, с тех самых пор, как немецкие пикирующие бомбардировщики «Хейнкели» и другие машины нацистов принесли смерть в Польшу.

Сначала бомбежки. Затем гетто: теснота, болезни, голод, бесконечная работа, смерть десятков тысяч евреев. И новый поворот войны — изгнание немцев из Варшавы. А потом короткий промежуток времени, когда он выступал по радио от имени ящеров. Тогда он думал, что жизнь становится нормальной. По крайней мере, ему и его семье больше не приходилось голодать.

Но оказалось, что ящеры хотят заковать в кандалы его дух не меньше, чем нацисты, которые стремились довести его до изнурения тяжелой работой и оставить умирать… или отправить в лагерь смерти и просто уничтожить, даже зная, что он еще в состоянии трудиться на благо Рейха.

А дальше он скрывался в темном железном подвале — как долго, известно одному только Богу. Бежал в Лодзь. Разве можно назвать это нормальной жизнью? А сейчас он живет вместе с Ривкой и Ревеном в квартире, где есть вода и электричество (по крайней мере, почти все время), причем ящеры не имеют ни малейшего понятия о том, где он находится.

Не рай, конечно, но что теперь рай? Мойше получил возможность жить, как человек, а не вечно голодная ломовая лошадь или кролик, за которым гонится охотник.

«Значит, на сегодня таково мое определение нормальной жизни?» — спросил сам себя Мойше, шагая по Згиерской улице в сторону рынка.

Он покачал головой.

— Нет, это не нормальная жизнь, — заявил он вслух, словно спорил с кем-то, кто с ним не соглашался.

В нормальной жизни он вернулся бы к занятиям медициной, где худшее, с чем ему приходилось сталкиваться, была враждебность студентов поляков. Мойше с нетерпением ждал возможности возобновить учебу и начать применять свои знания.

А вместо этого, стараясь вести себя, как человек, у которого нет никаких проблем, он, гладко выбритый, идет по улицам чужого города. Такая жизнь безопаснее, чем та, что он вел раньше, но… нормальная ли она? Нет.

Как и в любой другой день, на рыночной площади было полно народа. На грязных кирпичных стенах домов, окружающих площадь, появилось несколько новых плакатов. Огромный, выше человеческого роста, Мордехай Хайм Рамковский смотрел на оборванных мужчин и женщин, собравшихся на площади, и, протягивая к ним руки, увещевал на идише, польском и немецком языках:

РАБОТА — ЭТО СВОБОДА!

ARBEIT МАСНТ FREI.

Холодок пробежал по спине Русси, когда он прочитал надпись по-немецки. Именно она украшала ворота лагеря смерти под названием Аушвиц.

«Интересно, знает ли об этом Рамковский?» — подумал Мойше.

Он встал в очередь за капустой. За телегой продавца красовалось еще несколько плакатов с изображением Рамковского, а рядом с ними объявление поменьше, на трех языках:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЗА УБИЙСТВО И ИЗНАСИЛОВАНИЕ МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКИ.

«Какое чудовище! Кто на такое способен?» — подумал Русси. Яркие красные буквы привлекли его внимание, и он взглянул на лицо человека, смотревшего на него с плаката. Такие снимки делали только ящеры — цветные, в трех измерениях. И тут Мойше с ужасом понял, что узнал преступника. Это был он сам.

Конечно, его настоящее имя не называлось — ящеры не хотели себя выдавать. Под фотографией стояла подпись — Израиль Готлиб. Ниже сообщалось, что он совершил свои страшные преступления в Варшаве, разыскивается по всей Польше, предлагалась солидная награда за его поимку.

Мойше принялся отчаянно оглядываться по сторонам. Может быть, люди смотрят на него, на плакат… вот сейчас кто-нибудь поднимет крик, его схватят и потащат по мостовой… Мойше и представить себе не мог, что ящеры в состоянии придумать такой дьявольский план, чтобы его схватить. У Русси возникло такое чувство, будто на лбу у него горит Каинова печать.

Но никто из мужчин в шляпах и кепках, никто из женщин в платках не замечал этой печати. Более того, практически никто не обращал внимания на злополучный плакат; а те, кто бросал на него мимолетный взгляд, не переводил глаз на Русси.

Он снова посмотрел на объявление, на сей раз внимательнее. И, наконец, понял, что произошло. Снимок сделан во время радио передачи, в которой он участвовал по просьбе Золраага. Иными словами, с бородой и в темной фетровой шляпе. Сейчас же он брился каждый день и носил серую тряпичную кепку. С его точки зрения разница незначительная — ведь само лицо не изменилось. Но, казалось, ни у кого не возникало ни малейшего подозрения, что он и есть то чудовище, которым наверняка пугают детей по всей Польше.

Мойше потер подбородок и понял, что пора побриться. С сегодняшнего дня, что бы не случилось, он будет делать это каждый день. Стоит отложить неприятную процедуру на завтра, и станешь похож на самого себя.