— Да покажи же пану! — Мама даже рассердилась. — Мне и самой любопытно поглядеть.

Гурскому тоже очень хотелось поглядеть на их находку. Первый раз о ней слышит!

— Одновременно все получилось, — бормотал свое Петрик — И мамин гнойный аппендицит, и эта штуковина как с неба свалилась…

Петрик встал, подошел к разложенным на диване кучам разноцветной шерсти, подобранной по оттенкам, раздвинул мягкие пряди. Под ними виднелся какой‑то предмет.

— Мамуля доставала вот эту, ярко–красную, в самом нижнем ряду, и тут ее схватило, — рассказывал молодой человек Врачу еще успела позвонить и даже поглядела на эту штуковину, пока ехала скорая. И я тогда же ее увидел, ведь я сразу же приехал, вместе со скорой, но занялся уже мамой и больницей. А ее сразу, как привезли, — на стол, и операция! Я там при маме ошивался, пока ее домой не отпустили, а тут, на диване, ничего не трогал, и факт, колебался, говорить — не говорить, человек боится, как бы ему хуже не вышло. Но если хотите — смотрите, чего уж…

Под мягкими пасмами шерсти лежал буздыхан.

— Спасибо, пани Аня, так мне очень удобно, — оживленно щебетала мамуля. — Пан инспектор, вы же видите — там я собрала шерсть только красных оттенков. И вот эту киноварь. И когда она мне понадобилась — вы ведь знаете, я плету коврики на продажу, — так среди яркой киновари в глаза бросилось что‑то зеленое. Говорю вам, прямо по глазам ударило! Я уж думаю — может, со мной оттого и аппендицит приключился, что уж очень я испугалась, решила — привиделось мне. А оказалось никакое не привидение, а просто непонятная вещь. И почему‑то я сразу подумала: может, вещь историческая?

Гурский переглянулся с Петриком. Тот бессильно поднял руки — сдается, дескать.

— Я даже не потребую от вас ордера на обыск, — отрешенно признался он. — И мама со мной согласна, уверен. Значит, все‑таки, это то, что вы ищете? Этого я и боялся. Тут ведь чего только не услышишь, я о таком старинном оружии и не слышал. Оно?

— Пока наши эксперты не дали заключения, воздержусь от официального заявления… Мое же личное мнение — да, это именно орудие убийства. Во всяком случае, я очень на это надеюсь. Но даже если это и так, вы разрешите мне не возлагать подозрения на вашу маму?

— У нее уже и без того слепая кишка, — жалобно проговорил сын немного некстати. — Я не брал этого в руки, но, кажется, тяжелое? И никогда раньше таких штук не видел, только слышал, а это какое‑то странное сочетание буздыхана и бунчука.

Инспектор со знанием дела поправил, что плюмаж не с той стороны и вообще он должен быть из конского волоса.

— Ага, такой бракованный реквизит. Ну да мне на это наплевать, я только очень хотел просить вас, пан инспектор, маму не трогать.

Инспектор не намерен был подозревать не только пани Петер, но и ее сына. Не стали бы они так идиотски прятать орудие преступления, а если допустить, что все же такое пришло им в голову, не предъявили бы его добровольно следователю, внезапно зашедшему к ним. О буздыхане вообще знали лишь хозяйка квартиры и ее сын, и не скажи они о нем полицейскому, бракованный реквизит продолжал бы прятаться в гуще шерстяных мотков, ведь и мать и сын были вне подозрений. Никто их за язык не тянул, сами признались, обыска в их доме не предвиделось, а теперь инспектору надо поломать голову, каким образом проклятый реквизит, раздробивший затылок жертвы, перенесся на мягкий диван этой уютной квартиры?

Сам не перелетел, его кто‑то принес. И скорее всего — убийца. Интересно, а почему именно сюда принес и так глупо спрятал, чуть прикрыв слоем мягкой шерсти? На что рассчитывал? Ведь полиция не преследовала убийцу, тот не метался в панике, не сунул орудие убийства куда попало, а принес именно на этот диван.

Что‑то в этом роде Гурский высказал вслух.

Мамуля Петра Петера, хоть и перенесла острое воспаление аппендицита, не потеряла способности мыслить и рассуждать.

— Кто бы его ни принес, проше пана, — сказала она своим мягким голосом, — знал, что делал. Если бы мне не понадобилась срочно киноварь, я бы еще не скоро стала рыться в том месте. Петрик, я буду рассказывать, а ты покажи пану. Вам меня слышно, пан инспектор? Сейчас я работаю с серой и бежевой шерстью, яркий акцент не просто красной, но киноварной шерсти пришел мне в голову внезапно, а там, на диване, вы видите, пан инспектор, уже все готово, пряжа разрезана на куски, разложена по порядку, и вот в таком, рассортированном виде, еще долго бы лежала нетронутой. Это для будущего коврика я заготовила.

— Значит, преступник вас знал?..

— Да никто к нам посторонний не заходил. Я уже давно неважно себя чувствовала, и мне было не до гостей.

— А кто у вас был, скажем, на прошлой неделе?

— Да никто…

— Мама! — счел нужным вмешаться сын. — Назовите всех, кто был. Все человеческие существа. Да хотя бы меня и Миську.

— Ну да, вы были. И еще, раз существа… Уборщица приходила, она раз в неделю у нас бывает. Была и Катажина. Это моя приятельница, она рекламирует мои коврики направо и налево, дай ей Бог здоровья, и вечно приводит клиентов. Но на сей раз пришла одна. Ну и этот был… Вот уж не знаю, какая нелегкая его принесла, он вообще бывает у нас раз в десять лет, а тут вдруг заявился, и, главное, не предупредил. Если бы позвонил, я бы придумала что‑нибудь: уезжаю, например, такси уже ждет — лишь бы его не видеть, не выношу этого болвана!

— А кто этот болван?

— Да крестный Петрика, дальний родственник моего покойного мужа, двадцатая вода на киселе, Роман Выстшик Еще счастье, что недолго просидел и как‑то обошелся без своих идиотских выходок

— Не могли бы вы поподробнее описать его визит?

Не только по лицу пани Петер было видно, насколько неприятно ей говорить об этом человеке. Вся небольшая фигурка старушки напряглась, выражая негодование и неприязнь. Инспектор уже пожалел, что заставил пожилую женщину, к тому же только что перенесшую полостную операцию, тратить столько сил, но ничего не поделаешь. Он чувствовал — вот главный свидетель обвинения, и его показания могут оказаться решающими.

Взяв себя в руки, старушка постаралась как можно точнее рассказать о том неприятном дне. Тоже, должно быть, понимала, не стали бы к ней приставать после операции, если бы не крайняя нужда.

— Дверь ему открыла Веся, наша уборщица, я бы наверняка попросила сказать, что меня нет дома, а ей это в голову не пришло. Вошел в комнату, как к себе домой, кофе выпил. Вот и все. Так просто зашел, сказал: был тут рядом, решил зайти. Он на минутку, времени нет. Ага, чуть не забыла. Он не может не сказать человеку какой‑нибудь гадости. И тут не удержался. Сказал, что я здорово постарела и пора бы мне носить парик, и зачем мне столько шерсти, не иначе как выложить гроб изнутри, чтоб помягче лежать было, хотя только что спросил, сколько времени у меня уходит на изготовление одного коврика. И, довольный своей шуткой, глупо загоготал. Придурок!