тайского правительства. Но по упрямым призывам банков, которые выполняли приказы правительства о продаже на рынке срочных сделок, Джоунз соединил информацию в единое целое и определил тревожный уровень, к которому приближались реальные резервы. По его подсчетам только в мае Банк Таиланда использовал 21 миллиард долларов средств резерва — ошеломляющая цифра, которая составляла две трети собственных средств, предназначенных для «ведения войны»26.

Это открытие доставило Джоунзу мало удовольствия. Моральное обоснование его спекуляций было разгромлено. Реагируя на действия спекулянтов, тайское правительство было далеко от того, чтобы отрегулировать свою политику. Руководство Таиланда занимало твердую позицию и обрекало свой народ на большое несчастье. Сочетание высоких процентных ставок и неуверенности относительно тайской валюты подтолкнуло финансовую систему к переломному моменту. Банки устанавливали чрезмерно высокие ставки, чтобы кредитовать другие банки, не имея представления о том, какой из них выживет, и деньги в экономике прекратили движение. 25 июня Джоунз рассказал

о своих мучениях в заметке под заголовком «Экономика дефляции: что Кейнс посоветовал бы Таиланду». Для страны выбрать запредельные процентные ставки, а не девальвацию было «чистой воды помешательством», писал Джоунз, и он цитировал размышления Кейнса относительно этого безумного возврата в Древний Рим. В 274 году нашей эры император Аурелиан с пылом пытался защитить целостность монетарной системы, что повлекло за собой бедствия в виде дефляции и мятежа. Состоялась битва, в ходе которой погибли семь тысяч солдат и, без сомнения, намного больше мирных жителей.

Но муки Джоунза не могли спасти тайский народ. Запрет на выдачу займов иностранцам имел почти такой же эффект, как если заткнуть одно отверстие в душевой лейке: скорость, с которой капитал утекал через оставшиеся «отверстия», лишь увеличилась. Измотанные владельцы коротких позиций вдохновили иностранцев, которые вложили доллары в тайский бизнес, потребовать выплаты по кредитам, и бизнес сбросил баты, так как постарался выполнить свои обязательства. Кстати, атака на владельцев коротких позиций привела к удорожанию получения займов в батах, но ни в коем случае не сделала получение таких займов невозможным. Если вы были уверены, что близится крах валюты, то вы платили бы запредельные процентные ставки, чтобы только получить заем на рынке офшоров хотя бы на короткий период. Так как из Таиланда утекло большое количество капитала, напасти, вызываемые кризисом, возросли. Во вторник 1 июля, согласно как минимум одному мнению, Tiger Джулиана Робертсона реализовал шквальную продажу батов, добавив 1 миллиард долларов к своей короткой позиции, пока у Банка Таиланда в конце концов не кончились резервы и стало невозможно найти покупателей валюты27. Таиланд оказался полностью вытолкнутым на край. Робертсон сыграл такую же роль, как Дракенмиллер во время кризиса фунта стерлингов28.

На другом конце мира в 4:30 утра по бангкокскому времени должностные лица Банка Таиланда признали, что у них кончились «патроны», чтобы защищать свою валюту. После месяцев сопротивления поддержка курса бата сломалась. В течение трех последующих месяцев он упал на 32 % по отношению к доллару. Фонд Сороса заработал около 750 миллионов долларов на девальвации, а Джулиан Робертсон, вероятно, заработал 300 миллионов долларов29. Тем временем валовой продукт Таиланда упал на 17 % от своего пикового значения, разрушая бизнесы, лишая людей рабочих мест и обрекая их на бедность. По необыкновенному совпадению, 1 июля 1997 года был днем, когда Британия сдала контроль над Гонконгом. Это также оказалась дата, когда новый вид империализма наложил отпечаток на Юго-Восточную Азию.

На волне девальвации хеджевые фонды были неизбежно оклеветаны. Обвинения эти были частично справедливы, ведь команда Сороса действительно осуществила продажи в январе, что заставило правительство Таиланда поднять процентные ставки и оглушило его слабую экономику. Имелся еще один элемент, делавший обвинения в адрес Tiger справедливыми, учитывая его роль в последний день перед кризисом, однако в то время об этом почти никто не знал. Но в более широком смысле обвинения были лишены сути. Корни кризиса уходили в 1995 и 1996 годы, когда тайцы отказались осуществить постепенное понижение валютного курса перед лицом кризиса в Китае. Спекулянты всего лишь ускорили корректировку, которая в конечном итоге была неизбежна. Кстати, несмотря на то что Сорос и Tiger послужили в качестве части пускового механизма кризиса, они не были такими злодеями, какими их выставляли критики. В частности, Дракенмиллер отказался увеличить долю заемных средств до максимума, справедливо опасаясь недовольства политических кругов. Так как игра окончилась в июне, он фактически уменьшил свою позицию.

Как оказалось, осмотрительность Дракенмиллера была пророческой. По мере того как кризис Таиланда распространялся по Восточной Азии и далее, имидж хеджевых фондов как «суперхищников» все менее и менее соответствовал действительности.

В КОНЦЕ СЕНТЯБРЯ 1997 ГОДА ДЖОРДЖ СОРОС ВЫЛЕтел в Гонконг. Он приехал на ежегодную встречу Всемирного банка и Международного валютного фонда, и прием, который был ему оказан, отражал его двойственность. Биржевика Сороса, как и следовало ожидать, гневно осуждали. Ранее называвший его «преступником» и «слабоумным», премьер-министр Малайзии Махатир Мохамад, потребовал запрета на «ненужные, непродуктивные и аморальные» валютные операции. Но Сорос — государственный деятель и благотворитель был на встрече всеобщим любимцем. Он выступил перед переполненной аудиторией с речью о том, как стабилизировать мировую экономику, и пресса носилась с ним как со знаменитостью хотя бы потому, что он мог протестовать против спекуляций так же яростно, как лучшие из них. «Главным врагом открытого общества, я полагаю, теперь является не коммунистическая, а капиталистическая угроза, — заявил он, несмотря на то что сам он являлся обладателем именно капиталистического состояния. «Идея laissez-faire [свободы действий] о том, что нужно предоставить рынки самим себе, остается весьма и весьма влиятельной, — продолжал он. — На мой взгляд, идея эта очень опасная».

К концу 1990 года Сорос не испытывал сомнений по поводу того, какая часть его двойственной натуры должна была возобладать. Он хотел быть мыслителем, государственным деятелем, важным общественным деятелем и вовсе не желал быть неоимпериалистом и разрушителем малых валют30. Неизбежно возникал риск, что такие предпочтения могут окрасить его взгляды на инвестиции: в ходе беседы с Дэвидом Ковицем и Родни Джоунзом на встрече в Гонконге Сорос с уверенностью заявил, что времена коротких азиатских продаж миновали, несмотря на то что выпад Махатира против рынков послужил пусковым механизмом для активной распродажи в регионе. Заместители сомневались относительно радужных прогнозов их босса, но

Сорос не был настроен слушать. Однако он не стал бы детально контролировать решения, принимаемые фондом, предпочел бы предоставить это Дракенмиллеру и его команде — его оптимистичное предубеждение