Когда мешки с бумагами опустели, раввин вышел из дома к ожидавшей его повозке. Он поцеловал висевшую на дверях мезузу и напоследок окинул взглядом заросший чертополохом двор. Взглянул на яблоню, на черепичные крыши, на трубу, на окна, на шалаш, специально построенный для Праздника Кущей. Над крышей молельного дома застыл аист. В окнах играло золото солнечных лучей. Из трубы общинной бани поднимался дым; теперь, когда евреев из городка выгнали, ею будут пользоваться христиане. У богадельни все еще стоял катафалк. В повозке, среди подушек, поклажи и тюков с постельным бельем, уже сидели жена раввина, его дочь Финкл и ее дочь Дина. Старуха рыдала. Голова Дины была обвязана полотенцем. Ее муж, Менаше-Довид, пропал где-то в Галиции. Реб Дан влез в повозку и посмотрел на небо.

— Ну, пора, — сказал он.

Повозка, проехав мимо синагоги, выехала на рыночную площадь. Возле церкви столпился народ: шли похороны, а может, и свадьба. На солнце сверкали позолоченные распятия. Из мрака церкви доносились звуки органа и заунывное пение хора. Поодаль, слева, протянулось еврейское кладбище. Среди надгробий, под белыми буками, была могила великого раввина Менахема-Довида; здесь, в Малом Тересполе, он написал пятьдесят две книги комментариев к Талмуду. На могильном камне, глядя куда-то вдаль, сидела ворона. Проехав довольно долго по дороге, повозка остановилась возле трактира. Хозяйкой трактира была еврейская вдова. Поскольку сейчас они находились уже в другом округе, приказ о выселении здесь, очень может быть, не действовал, и трактирщица оставалась на своем месте. В одной из задних комнат на соломе лежали больные из богадельни. Повозка реб Дана поравнялась с телегой, на которой, среди сваленных в кучу часовых инструментов, сидел часовщик Иекусиэл.

— Ну, ребе, — проговорил он, взглянув на раввина, и печально улыбнулся, словно хотел сказать: «Где же ваш Бог? Где Его чудеса? Что дала ваша Тора и молитвы?»

— Ну, Иекусиэл, — отозвался раввин, словно хотел сказать: «Помогла тебе твоя вера в материальный мир? Где твоя вера в гоев? Чего ты добился, подражая Исаву?»

Трактирщица вышла и пригласила реб Дана и его семью в дом, где для него была приготовлена отдельная комната. Предстояло напоить лошадей и решить, где сделать следующую остановку. Раввин взял сумку с талисом, сошел с повозки и вошел в приготовленную ему комнату. Долгое время ходил он из угла в угол. На стене висела ханукия; в маленьком книжном шкафу стояло несколько книг. В комнате было две кровати — обе высокие, с пологом. Во дворе у окна стояла коза. Она трясла белой бородой, потом задрала голову, чтобы почесать рогами спину, и ударила копытом в землю. Раввин посмотрел на козу, коза — на раввина. Он вдруг испытал приступ любви к этому животному, «отважному среди травоядных». Животному, которого в Талмуде сравнивают с Израилем — «отважным среди народов». Ему захотелось погладить бедное животное или дать ему что-нибудь вкусное. Затем он достал из сумки Талмуд и углубился в чтение. Давно уже не испытывал раввин такое удовольствие от чтения старинного текста.

Вошла жена сообщить, что можно ехать. Лицо раввина, сидевшего над книгой, излучало какую-то нездешнюю радость. Она хотела что-то сказать, но в горле стоял ком. В этом чужом, незнакомом месте ее муж показался ей вдруг каким-то древним мудрецом, таной. И при мысли о том, что она почти шестьдесят лет прожила с этим святым, ее охватило смешанное чувство огромной радости и глубокой печали.

2

Повозка вновь двинулась в путь, когда было уже два часа пополудни. Сыновья раввина, Цадок и Леви, со своим женами и детьми уехали далеко вперед. Предполагалось, что дорога в Замосць займет не больше четырех часов, но телеги и повозки больше стояли, чем двигались. Дорога была забита солдатами, артиллерийскими расчетами и военными подводами, направлявшимися к реке Сан, где наступали австрийцы.

Каких только родов войск тут не было. И казаки с длинными пиками, в круглых шапках, с серьгами в ушах. И черкесы в меховых шапках и длинных, по щиколотку, шинелях, с разного размера и формы кинжалами на поясе. И калмыки, маленькие, как пигмеи, с раскосыми глазами. Тяжелое орудие, которое тянули по восемь-десять лошадей, своими мощными колесами крошило булыжник на дороге. Зияющие жерла орудий увешаны были ветками и украшены цветами. В поле, по обеим сторонам дороги, армейские повара развернули полевые кухни и готовили еду в громадных котлах. Взад-вперед скакали, что-то крича и громко щелкая хлыстами, кавалеристы. Лошади ржали и пятились назад, на мордах у них выступила пена. Над головой с шумом носились стаи птиц. Над лесом штыков переливались на солнце облака пыли. Евреи в повозках вызывали у солдат издевательский смех.

— Гляди-ка, христопродавцы в поход собрались, — ворчали они. — Бегут, точно крысы с тонущего корабля.

Кто-то из беженцев пытался объяснить, что свои насиженные места они покидают не по собственной воле, но офицеры отгоняли их ударами хлыста. Женщины рыдали, дети голосили. Польские крестьяне, которые управляли запряженными в телеги лошадьми, твердили, что возить евреев с их добром до скончания века они не нанимались; крестьянам не терпелось от них избавиться и поскорей вернуться домой. Самый большой интерес у солдат вызывал реб Дан. Все им было в диковинку: и его седая борода, и бархатная шляпа, и шелковый кафтан. И куда их черт несет, этих проклятых нехристей? На чьей они стороне в этой проклятой войне? Что им надо? Почему эти собаки отказываются обратиться в православную веру? Солдаты еле сдерживались, чтобы не оттаскать этих безбожников за бороды или за их поганые пейсики, чтобы не всадить им в живот штык. Сорвать бы с их баб парики, думали они, а молодкам залезть под платье. Зачем ждать боя с австрийцами на другом берегу Сана, когда супостат, эти евреи, уже здесь, вот они, бредут по дороге, лезут под колеса военных повозок.

— Собачьи дети! Нехристи! Шпионы! Немецкие свиньи!

Некоторые солдаты плевали евреям в лицо; другие, когда те подходили что-то попросить, били их наотмашь кулаком или ногой в кованом сапоге. В основном же тупо смотрели на этих перепуганных, неопрятных людей в длинных одеждах. У каждой придорожной часовни управлявшие лошадьми поляки истово крестились и бормотали молитвы Деве Марии и Иисусу, чтобы поскорей вернуться домой, остаться целыми и невредимыми.

Солнце уже садилось, а ближайшей деревни до сих пор видно не было. Солдаты нестройными голосами распевали свои дикие песни. Кавалеристы истошно кричали и ругались, размахивая обнаженными шашками. Лошади спотыкались и падали. Откуда-то с линии фронта несли первых раненых. Раненые лежали на голой земле: желтые лица искажены гримасой боли, на бинтах пятна крови. Пахло потом, мочой и колесной смазкой. Реб Дан сидел, скрючившись, на соломе, которой была устлана повозка. Он и прежде никогда не сомневался, что Израиль — агнец среди волков, окруженный идолопоклонниками, убийцами, развратниками, пьяницами. Воистину он находился в преисподней, в мире, погрязшем в пороке, мире, где царствует Зло. Где еще возведет Сатана свою крепость? Где еще таятся темные силы? Утешало его только то, что все — и плохое, и хорошее — исходит от Бога. Ведь даже Дьявол является частью Божественного промысла. Важно, что человек обладает свободой воли. Любой позор да очистится. Нечистота — не более, чем иллюзия.