голый по пояс) часами сидит за столом во дворе, сгорбившись над пишущей машинкой. Однажды она спросила, что он сочиняет, и он ответил: «Трагедию. Кровавую жизненную трагедию».

Машинописная рукопись «Я сам и прочие незнакомцы» составляет почти 500 страниц. Даже переживая упадок, Бретуэйт не сомневался в своей гениальности. Его падение объяснялось не собственной несостоятельностью, а исключительно происками врагов, полных решимости его уничтожить. Он утверждает, что это естественная реакция. Чтобы истеблишмент удержал свои позиции, «те, кто заинтересован в сохранении статуса, должны уничтожить всех оппозиционеров. Это справедливо, – пишет он, – для каждой тоталитарной системы, и политической, и психической».

Возможно, в этом наблюдении есть доля истины, однако оно подтверждает, что свойственная Бретуэйту завышенная самооценка никуда не делась. На самом деле все было проще: несмотря на свою кратковременную известность, он никогда не был достаточно значительной фигурой, чтобы кто-то стал затевать против него масштабную организованную кампанию, хотя он сам был уверен, что в этом крестовом походе объединились полиция, пресса и государственная правовая система, а также отдельные личности вроде Эдварда Сирса, Ричарда Аарона и, конечно, Ронни Лэйнга. Никто не избежал его язвительной ярости. Дирк Богард, которому он во многом обязан своим успехом, обозначен в его мемуарах «пустым человеком, настолько тщеславным и претенциозным, что его самого как бы и не существует». Сирс – «жалкий трус, как все гомики; посредственность, нападающая на других, чтобы отвлечь внимание от своих собственных слабостей и недостатков». Но самые гадкие колкости Бретуэйт, разумеется, приберегает для Лэйнга: «Вот он восседает на своей куче навоза, как на Парнасе, и подхалимствующие приспешники лакают его мочу, словно марочное шампанское».

«Я сам и прочие незнакомцы» получилась бессвязной, местами напыщенной, полной беззастенчивых самооправданий и бесцеремонной по отношению к фактам. Тем не менее, в каком-то смысле, это лучшая книга Бретуэйта. Когда он не сводит счеты с обидчиками и не похваляется собственным интеллектом, его мемуары становятся по-настоящему увлекательными. Это прекрасный образчик так называемой беллетризованной автобиографии. Воспоминания из детства и описания поездки во Францию очень лиричны и выразительны. Отрывки о клинике в Нетли буквально пышут негодованием, в кои-то веки оправданным. Возможно, Эдвард Сирс не зря предлагал Бретуэйту взяться за художественный роман.

Рассказывая о работе в скобяной лавке отца, Бретуэйт вспоминает не только свое раздражение, когда его постоянно шпыняли и ругали за малейшие ошибки, но и приятные тактильные ощущения: как сжимаешь в ладони слегка изогнутую рукоять топора, чувствуешь тяжесть кованой стали. «Когда держишь в руке топор, – пишет он, – сразу хочется им замахнуться. Инструменты ручного труда призывают к действию, подобающему настоящему мужчине. Махать топором – это вам не бумагу марать».

Вспоминая, как старшие братья его избивали, он им даже сочувствует: «Я совершил тяжкий грех. Я был умным очкариком, они – тупыми громилами. Вряд ли стоило ожидать, что они будут внимать гласу разума». Братья лупили его с ведома и молчаливого одобрения отца, который, «вероятно, считал, что из меня, умника, надо повыбить всю дурь».

На протяжении всей книги периодически возникает мотив необходимости спрятаться, как в прямом, так и в метафорическом смысле. Бретуэйт утверждает, что его самое раннее воспоминание из детства было таким: он притворяется спящим в своей кроватке в спальне родителей, а его отец, вернувшись из паба, принуждает мать к близости. Она возражает, что они разбудят Артура. Но когда она тихонько зовет его шепотом, чтобы проверить, спит он или нет, он еще крепче зажмуривает глаза. Он лежит, замерев в темноте, слушает хриплое дыхание отца и чувствует себя соучастником насилия над матерью. И даже не важно, реальное это воспоминание или детская выдумка. Эпизод показателен сам по себе: даже в четырехлетнем возрасте Бретуэйт учился скрывать свое присутствие.

Однажды, когда ему было тринадцать или четырнадцать лет, он выкрал из шкафа в родительской спальне мамину ночную рубашку и унес к себе в комнату. Надел ее и занялся мастурбацией. Бретуэйт очень подробно описывает свои ощущения: аромат мягкой фланели как будто сближал его с матерью. Возможно, кому-то это покажется непристойным, но тут надо помнить, что речь идет о совсем юном мальчишке, которого бросила мать и который не знал, как еще можно дать выход своим переживаниям. Позже он разрезал подкладку в передних карманах брюк, чтобы ему было удобней тайком мастурбировать, наблюдая за девушками на речной набережной. «Мне и в голову не приходило, – пишет Бретуэйт, – что можно было бы подойти познакомиться с кем-то из этих девушек, пригласить на прогулку или в кино, чего мне, собственно, и хотелось. Но в семье меня приучили считать себя конченым уродом, недостойным любви и участия, так что я научился скрывать свои чувства».

Когда читаешь подобные откровения, сразу становится ясно, откуда проистекают все неприятные качества Бретуэйта, развившиеся позднее: его неспособность воспринимать других мужчин не иначе как соперников; его чудовищное самомнение; его пренебрежительное отношение к женщинам. Все происходит из обычного страха быть отвергнутым.

Самые счастливые воспоминания Бретуэйта связаны с поездкой во Францию. «Жить в другой стране, говорить на другом языке, быть другим человеком… И вот тогда, став другим человеком, я впервые почувствовал себя собой». Ему нравилось ощущение товарищества, что царило в бригаде сборщиков винограда. Нравилась усталость, разливавшаяся по телу после целого дня простого ручного труда. Нравилось, как солнце пекло ему спину. Нравился солоноватый вкус пота на верхней губе. Нравилось пить молодое вино за обедом и слушать французские анекдоты, которые он понимал только наполовину. И больше всего ему нравились свободные нравы и легкие связи. «Я понял, что секс – это не акт завоевательной агрессии, не что-то такое, что мужчина делает с женщиной, а обоюдно приятное действие для удовольствия двух человек, независимых друг от друга и не обязанных друг другу ничем». Когда читаешь его описания рыжевато-ржавой земли Прованса и запахов лимонов, лаванды и свежего навоза, кажется удивительным – и, возможно, трагичным, – что он вообще вернулся в Англию.

Он не пишет подробности об отдельных клиентах. Может быть, потому, что все подробности уже были описаны в «Антитерапии». Но скорее всего потому, что ему просто наскучило слушать, как состоятельные лондонские умники рассказывают о своих «дешевых экзистенциальных тревогах». «Если я чему-то и научился, – пишет он, – то только тому, что сколько бы материальных богатств ни имел человек, ему всегда всего мало. Он всегда найдет повод для тяжких страданий. Мы запрограммированы на постоянную неудовлетворенность. Нам всегда хочется большего. Больше мебели, больше бытовых приборов, больше секса, больше любви. Мы хотим того же, что есть у соседа, а сосед хочет того же, что