* * *

То, что Раиса заговорила с ним о сыне, озадачило Дмитрия Алексеевича: он понимал, что за этим последует непростая просьба. Мария, с которой он поделился, ответила спокойно:

— Почему бы матери и не заговорить о своём ребёнке?

— Со мной? — И, подумав, добавил: — Хотя… никогда не знаю, чего от неё ждать.

Раиса, казалось ему, не могла требовать иного, кроме денег, да ведь и тех не было; они если и водились, то как раз у её сына, и Свешников думал договориться с нею, чтобы часть дохода от сдачи жилья откладывалась в пользу хозяев — на случай их наезда в Москву да и мало ли на какой ещё случай. Он, однако, не начинал разговора, сомневаясь в успехе: был уверен, что Раиса никогда не отберёт у Алика единожды попавший тому в руки кусок — пусть уже и надкушенный.

— Да и то было бы лучше, — проговорил Дмитрий Алексеевич, — если б Алик жил здесь, получал бы себе «социал», искал учёбу или работу — словом, жил как все. Тогда уж ни прибавить, ни убавить было б нечего.

— Что и к чему ты хочешь прибавлять? — насмешливо спросила Мария, поворачиваясь к нему и не поправив соскользнувшей перины.

Он осторожно повёл пальцем по ложбинке её груди.

— Будет трудный день, — предупредила Мария, следя за его рукой.

— Как и всякий выходной.

— Из-за меня.

Он имел в виду совсем другое: после семи часов занятий на курсах трудно было заставить себя браться ещё и за домашние дела — все они откладывались на выходные.

— А что у тебя за хозяйство? — махнула рукой Мария.

— Все мы живём одинаково.

— Значит — из-за меня.

— А знаешь, тут как раз возразить нечего, потому что из-за тебя — всё. До нашего знакомства я был другим человеком.

— Ну это уже банально. Если б мы не встретились, ты нашёл бы кого-нибудь ещё, говорил бы ей похожие слова — и был бы прав. Став другим человеком. В конце концов, каждый находит кого-нибудь ещё.

— Как это — кого-нибудь? — вяло запротестовал он, понимая, что так и было бы и что суженой, посланной свыше, он бы счёл совсем другую женщину, лишь по редкой случайности попавшуюся на пути исключением из правил, по которым в сто или в тысячу раз было вероятнее им разойтись в каком-нибудь тумане, во тьме, при помрачении зрения или просветлении ума.

Однако таких почти невозможных встреч кто только не пережил и кто только не встречал счастливых пар, изумляясь тому, как эти нынешние влюблённые нашли друг друга, так точно угадав, но — не тому, сколько же таких единственных, предназначенных завтрашнему счастливцу женщин одновременно живёт по соседству в ожидании его одного и сколько же из них находят другого — тоже единственного, определённого судьбой.

Думать так же о Раисе он не мог, но как раз она-то и повернула его судьбу; по сравнению с этим роль других, и Марии, выглядела скромно. Тогда, перед поворотом, он ещё колебался, принимая всерьёз любые доводы против, но по прошествии всего лишь месяцев, ужасался тому, что мог и теперь ещё пропадать в Стране Советов, где всё ещё бывало то тепло, то холодно и люд жил надеждами, в то время как Дмитрий Алексеевич видел издали, что ждать стало нечего, кроме подлого движения вспять — не завтра, так через год. Отвергни тогда призыв Раисы и останься в Москве, он не счёл бы это катастрофой, а существовал бы по привычке, не понимая потери, но вернуться туда сегодня… столь дикой мысли он не допускал.

Никто не сделал для него больше, чем Раиса, и Дмитрий Алексеевич считал, что из благодарности должен терпеть от неё многое — и прощать. Пока, к счастью, прощать было нечего, да и вчерашний разговор взволновал его, видимо, напрасно. «Моя подозрительность становится навязчивой, — с тревогою подумал он. — Не жду ли я подвоха ещё и от Марии?»

— Неужели мы настолько не распоряжаемся собой? — продолжил он.

— Другими, скорей.

— Если так — сдаюсь.

В действительности Свешников сдался ещё раньше, когда Мария сказала: «Почему бы матери и не заговорить о своём ребёнке?» — а он, тотчас заметив промах, не решился поймать её на слове, не спросил, почему сама она молчит — о своём; возможно даже, он на миг заподозрил, что ему лучше не знать всего. «У меня барышня на выданье», — поведала Мария в день знакомства, не преминув позже, к слову, напомнить, что та «ждёт одна-одинёшенька» её возвращения, теперь же выходило, что связанное с дочерью должно казаться будто бы несущественным, да и сама она — несуществующей, так что и расспросы о ней, и случайные упоминания становились не то чтобы невозможными, но неловкими — и обрывались или теряли один из двух голосов. Дмитрий Алексеевич готов был допустить, что в те, первые дни — в аэропорту, в самолёте, у него дома — чего-то недослышал либо сейчас кое-что подзабыл.

Судьба девочки (либо легенды о ней) уже мало что могла б изменить в его отношении к Марии: если Мария что-то и нафантазировала, это прозвучало бы занятно, не более, даже для Свешникова, не привыкшего к розыгрышам, тем более — к неудачным, но если бы дело было в какой-то семейной драме, то пришлось бы искать многих объяснений.

Свешников и Мария были привязаны к одной и той же социальной кормушке (понимая, что — пожизненно) и, видимо, даже и сегодня могли бы поселиться вместе, не афишируя этот шаг, но и не заботясь его узаконить. Власти не ждали от немолодых людей ни резких движений, ни достижений, предложив им для завершения историй три, как в старинных пьесах, единства — времени, действия и места. Первое из ограничений выполнялось само собою, оттого что прошлая жизнь была отрезана переездом, будущая — виделась теперь уже недлинной, и каждому только и оставалось, что жить нынешним днём. С единством действия вышло и того проще: в пьесе предполагалось тихое, как раз без действий и реплик, существование персонажей в местах — вот и третье условие задачки, — определённых им с самого начала, обозначенных ещё в присланном в Россию вызове.

Конечно, совсем не так рассуждал Дмитрий Алексеевич в постели, то есть и не рассуждал вовсе, оттого что вряд ли найдётся на свете мужчина, способный перемежать попытки приласкать прелестную женщину со стараниями блюсти классические единства, а всё это сочинил в уме позже, всего лишь припоминая слова и жесты утренней беседы, в том числе и своё неудачное «Сдаюсь».

Мария сразу поймала:

— Раз уж сдаёшься, вставай: пора. На узкой кровати толковую беседу не построишь.

— Нет, решительно нельзя пускать в постель умных женщин.

— Интересно, кто, кого и куда пустил. Иди-ка, пожалуй, наверх.

Поторопившись принять приглашение, он обнял было Марию, но та увернулась:

— Нет, нет: к себе, на верхнюю полку.

«Что за притча: переписываю третий раз — и всё недоволен… Начало, правда, вышло недурно: “Здравствуй, Митя!”

Каково?

А вот дальше вместо живой сплетни у меня получается скучная, а-ля передовица “Правды”, писанина. За то время, что я не писал тебе, случилось, видимо, многое, но — забылось за ненадобностью. Да я, честно говоря, и ленюсь припоминать. Проще всего было бы послать тебе мой дневник — когда б я вёл его, — уж оттуда ты бы сам отобрал анекдоты по вкусу. Моя же память — нет, не слаба ещё, но зловредна и самовольно отсеивает то, что будто бы не стоит хранения (а ведь много раз именно отвергнутые воспоминания вдруг оказывались необходимыми — только поздно бывало их воскрешать). Мне же мнится, что вместе с мусором в корзину отправилось и то главное, чем я жил, или будто этого главного не существовало вовсе. А весь опыт и здравый смысл говорят, что у нас чуть ли не ежедневно происходило что-то любопытное — от прогулки с дамой до инцидента на школьном уроке.