– Что за фокусы, Лен?

– Тебя не касается, – отрезала Лена. – Если невтерпеж – приедешь, адрес знаешь. На церемонии меня тоже не будет, вы уж простите, господин глава города. Заранее поздравляю.

– Лена, ты меня пугаешь, – сказал Митрофанов, внимательно ее рассматривая.

– И опять ты опоздал. Ладно, Дань, у нас с тобой была хорошая жизнь, есть что вспомнить. Ну и за то, чего вспоминать не хочется, прости. Пока-пока.

– Лена, – начал Митрофанов, поднимаясь, но что там дальше, Лена уже не услышала.

Звукоизоляция дверей здесь была просто замечательной.

Десять лет назад Сашу ударила чужая бабка.

Лена пришла забирать дочь с продленки, не обнаружила ее нетерпеливо перетаптывающейся в стеклянном предбаннике школы, подумала, что вот и хорошо, значит, заигралась, и пошла искать в школьном дворе. Саша на самом деле была там. Она не заигралась. Она тихо, но отчаянно рыдала на дальней скамейке, спрятанной под еще не отцветшими кустами. Лицо красное и мокрое, глаза зажмурены, из носа течет, руки висят как перебитые.

Вокруг крутились, присаживаясь, чтобы успокоить, и тут же вскакивая, две одноклассницы. Саша не обращала на них внимания. На Лену, которая бросилась к ней, спрашивая и причитая, Саша тоже как будто не обратила внимания, но вцепилась в мать, уткнувшись лицом ей в плечо, едва та плюхнулась рядом.

Пока одноклассницы не начали торопливо, перебивая друг друга, рассказывать, что случилось, Лена успела прогнать через голову пятьсот вариантов, один другого страшнее. Настоящий вариант оказался не худшим, хотя, конечно, и не из лучших.

Девочки играли в собачку-драчку, отбирали друг у друга мячик, Ангелина оказалась особенно цепкой, ее уронили, возня продолжилась в партере, все нормально: Ангелина хохотала, остальные тоже – но тут явилась бабушка Ангелины. Лена видела ее пару раз, классическая такая бранчливая бабка, в кофте, платке и при клюке, с родителями неумело умильная, с внучкой суровая. И беспощадная, оказывается, к ее обидчикам. Она бросилась на защиту Ангелины, раскидала девчонок, обложив их «плохими словами на хэ и бэ», а Сашу, которая в горячке не успела переосмыслить ситуацию и, как и Ангелина, не выпускала мяч, стукнула клюкой по руке.

Пока девочки рассказывали, Саша рыдала так, что у Лены даже толстый подплечник блузки промок насквозь, но время от времени заглядывала матери в глаза, вопросительно и требовательно. Зачем, Лена сперва не поняла. Она решительно встала – Саша тоже вскочила и покачивалась рядом, икающе всхлипывая, – и сказала: «Так, давайте-ка поговорим с Ольгой Константиновной». Но Ольги Константиновны, Сашиной классной, сегодня на продленке не было, с девочками занималась юная практикантка Алиса Андреевна. В момент инцидента она отправилась сдавать на руки родителям первоклашек и до сих пор не вернулась.

«Ну хорошо, – решительно заявила Лена, – завтра разберемся и с этой бабкой, и с Ангелиной, и с Алисой вашей Андреевной». «Мама, давай сейчас, – требовательно сказала Саша сквозь легкое подвывание, в которое перешел ее взрыд. – Давай пойдем в милицию».

Тут Лена растерялась. Она посмотрела на дочь и спросила: «Точно в милицию? Я же с работы, может, завтра?..»

Саша замотала головой и упрямо повторила: «Пойдем в милицию, сейчас. Пусть ее арестуют».

Она несколько раз кивнула, словно вслед за матерью прогнала в голове несколько мрачных вариантов развития событий и убедилась в их необходимости.

«Сашенька, – сказала Лена осторожно, – ее же в тюрьму посадят, бабку Ангелины. А она старенькая, умрет там».

«Так ей и надо, – безжалостно отрезала Саша. – Какое она имела право меня бить? Бить никого нельзя, особенно чужих детей».

«Особенно палкой», – подсказала одноклассница Юлька.

Лена погладила дочь по спине и сказала: «Девочки, за вами пришли уже, наверное, вы бегите. Спасибо вам большое».

Девочки ушли, озираясь и сгорая в почти заметном невооруженному глазу пламени любопытства. А Лена принялась обрабатывать Сашу.

Если бы от удара остался синяк, Лена, конечно, сорвалась бы и обеспечила рехнувшейся бабке если не арест, то множество неприятностей, и уж точно сделала бы так, чтобы она за гаубичный выстрел обходила школьный двор и отдельно взятую Сашу. Но синяка не было, и припухлости не было – была маленькая красная полоска, которая за время беседы растворилась окончательно. Портить из-за этого жизнь несчастной злобной бабки, карьеру Алисы, репутацию школы и отношения Саши с одноклассниками Лена не хотела.

Она все честно и обстоятельно объяснила Саше. Про несчастную старость. Про злость, которая сама себя наказывает. Про то, что жаловаться не очень хорошо не только потому, что от этого плохо человеку, на которого пожаловались, но и потому, что от этого плохо человеку, который пожаловался. Про то, что порядочный человек не должен хотеть несчастья другим, даже тем, кто ему навредил. Про тюрьму, которая придумана как самое ужасное место в мире. Про ябед, которых никто не любит. Про Алису Андреевну и Ольгу Константиновну, у которых могут отобрать часть денег из зарплаты или даже выгнать с работы. Саша слушала, сжав губы, кивая невпопад и вытирая слезы движением, от которого у Лены вполне ощутимо и очень неприятно лопался еще один и еще один лоскут сердечного клапана, – а потом упрямо шептала сведенными губами: «Ну и пусть. Ну и пусть ее посадят. Ну и пусть их выгонят. Ну и пусть буду ябеда. Ну и пусть ее накажут».

Бабка Ангелины умерла через год или полтора. Лена узнала об этом случайно, Ольга Константиновна однажды после родительского собрания заметила, через запятую с тем, что дела у Ангелины в другой школе, куда она перевелась после второй четверти, идут не особо. Впрочем, она и в Сашином классе не блистала. Лишний повод не вспоминать.

Лена и не вспоминала – вслух. Она никогда не возвращалась к разговору на эту тему с Сашей. С Митрофановым тоже – одного довольно нервного обсуждения хватило. Но Лена жила с этим случаем постоянно, как живут с занозой, засевшей слишком глубоко, чтобы вытащить, при этом не в слишком беспокойном месте, – и иногда застывала, заново убитая Сашиными мокрыми глазами, Сашиными сведенными губами, Сашиным шепотом, Сашиным «ну и пусть».

Лена так и не смогла уговорить, убедить, заболтать дочь. Ничего не смогла. Просто сказала «Ладно, всё», – и они пошли домой и больше ни слова друг другу по этому поводу не сказали.

Сейчас она не могла ни убедить, ни уговорить Ивана.

Он, конечно, не плакал и не выводил из себя повторами, но держался примерно как девятилетняя Саша, демонстрируя похожее рафинированное простодушие и рвущую душу святую уверенность в том, что ради справедливости, отсчет которой стартует ровно от его носа, мир может и должен падать ниц, захлебываться кровью и выгорать в невесомую труху.

И он не понимал, что говорила ему Лена. Вернее, понимал, конечно, но не мог поверить, что она это по правде, что эти банальности, общие места и нестрашные пугалки можно излагать не в регулярном боевом листке демшизы, не в горячечном телеграм-канале и не в чатике, где все друг друга заводят, три часа в день истово взбивая в невидимых собеседниках кровь, возгоняя температуру и давление до зашкаливающих значений, а потом спокойно идут кормить детей, смотреть сериал на ночь и засыпать под уютненьким одеялком, – а излагать это здесь и сейчас, глаза в глаза, устами взрослой опытной тетки – в уши взрослому опытному мужику с профессией и репутацией, которого она сто не сто, но пятнадцать лет знает, пусть и с некоторым перерывом.