сторон лес расшевелился, вспучился, выпуская из хвойной пены вооружённых дружинников, и нам ничего не оставалось, кроме как спешиться и встать спиной к спине. Я обнажил кинжал и встал в боевую стойку, напустив на себя самый грозный вид, на какой был способен. Рудо ощетинился так, что стал казаться вполовину больше, и зарычал низко, утробно, будто чудище из навьего мира, зато медвежонок Шаньга захныкал жалобно, по-детски, и Огарёк, как нянька, стал его гладить, успокаивать, а сам не забывал скалиться и сверкать глазами на врагов.

– Не знал, что так скоро встретимся, предатель, – промурлыкал Казима, выступая вперёд. Его молодчики не опускали луки, и на нас сейчас была направлена по меньшей мере дюжина стрел. Да уж, погорячился я, маху дал с кинжалом: не поможет, не убережёт.

– Я хороший сокол и дерусь хорошо, – ответил я, глядя на Казиму зло и с презрением. – Ты можешь приказать своим людям стрелять, но всё равно мой кинжал пробьёт твоё горло быстрее, чем я упаду мёртвый от стрелы. А если хочешь по-честному, то прикажи опустить луки, сразимся один на один.

– Мне нет нужды тебя убивать, Кречет, – произнёс он почти ласково. – Князь сам с тобой разберётся. Отдай мне княгиню и беги в лес, к своим друзьям-нечистецам, проси у них прибежища. Скажу, не дался, сбежал. Сберегу твою жизнь, если она тебе дорога.

Спроси он это в начале моего пути, когда я ещё был полон сомнений, то я, скорее всего, согласился б. Но не теперь, когда молодчики Казимы прицеливались в мальчишку, бабу и детёныша звериного, это не считая меня самого, пса и коня. Из нас я один с оружием, а у этих – и луки, и ножи. Неправильно так. Во мне заклокотало, запылало, и если бы не страх за моих нерадивых спутников, я бы вытащил звёзды и разметал бы во всех, в кого бы успел, не задумываясь, чем это может обернуться для меня самого. Да, страшно быть загнанным, растерзанным неведомыми тварями, как Чеглок с Кобчиком и Пустельга. Но погибнуть в бою, защищая безвинных, – это достойно сокола.

– А ты отними, – рыкнул я.

Казима тихо рассмеялся, и в его смехе было больше угрозы, чем в иной ругани.

– Я ведь отниму, соколик. Что ты сможешь сделать? Огрызнёшься только, как волк перед травлей.

– Не пойду с тобой! Стреляй сейчас, под стенами почти, и когда отец мой узнает, снимет кожу с тебя живьём, по лоскуткам, пересыпая солью! – прошипела Игнеда без страха, зато с ядом в голосе.

Я видел, как дрожали руки у молодого дружинника, чья стрела была направлена прямо Игнеде в лоб. Нехорошо дрожали: я бы с удовольствием поменялся с княгиней местами.

Казима ничего Игнеде не ответил, только продолжал буравить меня взглядом.

– Ты огрызаешься, сокол. Это похвально. Не пойму только, кому ты служишь: своему князю или жене его?

– Точно не тебе, – выплюнул я. – А сам-то как пробрался сквозь угодья лесных князей? Уж не присягнул ли лесовому Гранадубу вместо Страстогора?

Я тянул время, заговаривал Казиме зубы, как и в прошлый раз, глупо и отчаянно надеясь, что лишняя минута нас спасёт, что приключится сейчас что-то такое, что заставит дружинников опустить луки и дать нам уйти с миром.

– Нет-нет. – Казима с довольным видом опустил руки в карманы, но не просто так, а чтобы вытащить какую-то бумагу. – У меня есть тут кое-что любопытное. Позволь уж посмотреть на тебя подольше, Кречет, пока ты беспомощен и зол. Чудесное зрелище, никогда бы не подумал, что стану свидетелем такого. Скажи честно, Кречет, ты думаешь, что во всех Княжествах кругом слепцы и глухие, один ты хитрый да умный, задумавший служить сразу и тем, и другим?

Оказалось, и Казима был не прочь потянуть время. Я крутил головой, всматриваясь то в одного, то в другого, ища хоть какую-то лазейку. Шаньгино хныканье мешало, конь гарцевал и фыркал, но сильнее всего я боялся за Рудо, который мог бы не выдержать и броситься на кого-нибудь, защищая нас всех.

– Я служу своему князю, – ответил я. – А Игнеда – его жена. Если ты сейчас её убьёшь, то Страстогор тебя не похвалит.

– Уже не служишь.

Казима расплылся в самой мерзкой улыбке, какую я видел на его лице. Сначала я не придал значения его словам, но тот продолжал скалить зубы с таким самодовольством, что какое-то подозрение всё-таки закралось.

– Что ты имеешь в виду?

– Не слушай его, Кречет! – крикнула мне Игнеда.

Казима потряс в воздухе бумагой и с наслаждением произнёс:

– Страстогор отрёкся от тебя, Лерис.

– Врёшь! – рыкнул я и метнулся вперёд. Самообладание мне изменило.

Две или три стрелы пролетели мимо, чудом никого не задев. Я вырвал бумагу из рук Казимы, а он и не сопротивлялся.

В последнее время в мою жизнь пришло слишком много писем, и ни одно из них не принесло мне добра.

– Тебя видели, сокол. И княгиню узнали. Кругом больше глаз, чем ты думал, и отнюдь не каждый в Княжествах уважает и чтит тебя так, как ты на то надеялся. Много желающих подрезать соколиные крылья, и далеко не один донос получил Страстогор, когда Игнеда пропала. Князь всё знает, Кречет. Он-то меня и послал. Когда мы встречались в прошлый раз, я подозревал, но не был уверен. Но недавно получил любопытную записку… А теперь вижу всё своими глазами.

Я продолжал смотреть в бумагу. Дорогая, с печатью, с филином и размашистой княжеской подписью. Отречение. Я слышал, что бывало такое много лет назад, что князья отрекались от своих соколов, но это скорее сюжет для легенды, побывальщины, чтобы скоморошьи ватаги и баяны развлекали народ в праздники на площадях. Сокола вырастить дорогого стоит, соколы ценны, соколы неприкосновенны, и чтобы взять да отказаться от собственного сокола, которого ты сам воспитал и взрастил… Для такого нужна веская, очень веская причина, какую даже придумать трудно.

Да что там придумывать? Сам ведь знал, что наворотил такого, что и головы не сносить.

Ох уж Игнеда, ох уж погибель моя.

– Страстогор поймёт, что был неправ! – выкрикнул я горячее, чем ожидал. – От соколов просто так не отречься! Мы – мощь и сила, мы – княжья воля, княжья гордость!

– Тобой он уж явно не станет больше гордиться. Ты не исцелил княжича. Не нашёл скоморошьего князя. Зато увёл у него жену. Как думаешь, Кречет, сколько твоего самовольства ещё стерпел бы Страстогор?

Перед глазами у меня потемнело. Прав, прав, сволочь. Меня словно сжало в тиски: горло сдавило, голова наполнилась болью, в грудь вернулась невыносимая тяжесть. Вот и всё, вот и бесславный конец сокола Кречета, а вместе с ним – и княгини, и невинного паренька из Мостков. По макушкам елей прошелестел ветер, но не такой, что напускают нечистецы, а обычный, свежий осенний, последний, наверное, какой я ощущал в своей жизни.

Я не хотел умирать. Но и терять уже было нечего.

Стремительным, нечеловечески молниеносным движением я вынул из сапога несколько звёзд и метнул веером, не заботясь особо о том, попадут они по ногам или вспорют шеи. Краем глаза я видел, что Рудо прыгнул вперёд, погребая под своим могучим телом сразу двоих дружинников. Я не слышал криков: в ушах у меня оглушительно стучала кровь, как стучит, наверное, у зверя, попавшего в силки.

Казима не понял ничего, когда я рванул к нему и одним махом вонзил кинжал ему под челюсть. Струя крови брызнула мне прямо в лицо, Казима захрипел и рухнул наземь, скребя пальцами по шее.

Что-то ударило меня в бок, что-то вонзилось в ногу, но боли я не чувствовал, просто бился изо всех сил, Рудо рвал молодого дружинника, и стрелы просто отскакивали от густой, свалявшейся шерсти. Медвежонка не было видно, зато Огарёк тоже бился как мог: запрыгнул на спину лучнику и кусал его в шею. Одна стрела попала коню в круп, Игнеда выпустила поводья, и конь со ржанием унёсся в чащу.

Я вертелся во все стороны сразу, уворачивался от стрел и ударов клинками, сам метал звёзды и ножи, и острый, кровавый кураж битвы захватил меня настолько, что мне уже всё равно было, умру я или