соколью силу и поддержку. На другое плечо легла ладонь Дербника, до груди дотронулся Кобчик, до спины – Чеглок, и так мы замерли, как четырёхлепестковый цветок со мной вместо сердцевины. И каждый, я знал, каждый из нас в тот момент чувствовал себя больше соколом, чем когда скакал с княжьими посылками-приказами через вьюги и ливни, по бескрайним полям и лесам.

Да, нам необходимо было встретиться, заглянуть друг другу в глаза и сказать, что и впредь остальные будут являться по зову одного, а коли кого из нас не станет – оплакивать и поминать, чтя все обычаи.

Чуть позже мы развеяли прах Пустельги вокруг гнезда, на том и разлетелись.

* * *

В день сокольего совета мне думалось, что ничто не в силах нас разлучить. Нет во всём мире такого лиха и такой хвори, что разрушили бы соколье братство. Да, Пустельгу убили зверски, и нам трудно будет понять, кто за этим стоял, но мы пятеро казались тогда друг другу чем-то неприкасаемым, незыблемым, как пять священных дубов в саду Золотого Отца.

Я ошибался. Мы все ошибались.

Дурные вести знают короткие пути. Их доносят ветра, гонцы, быстроногие мальчишки… Они отращивают крылья и сами летают от селения к селению, и время их не убивает, а делает только страшнее.

Мы с Игнедой, Огарьком и медвежонком (Огарёк всё перебирал для него имена и так докучал мне, что я тихо рычал, слушая самые бредовые предположения, вроде Сухаря, Пьяницы или Лешака, а потом всё-таки не выдержал и рявкнул, чтобы он замолчал и думал не вслух) едва-едва пересекли границу Чудненского, искусно пробравшись по тропам в обход болот и мелких озёр. Пару раз встречали мавок и водяниц, но они, к моему расстройству, не спешили меня соблазнить, стеснялись, наверное, княгини. Игнеда воспряла духом, почуяв воздух родных краёв, и я тоже стал спокойнее: никто за нами не гнался, никто ничего не выпытывал. На людях Игнеда держалась стойко, лишнего не болтала и не привлекала к себе внимания, разве что красотой своей, но одного моего сурового вида и рыка Рудо оказывалось достаточно, чтобы всех похотливых мужиков как ветром сдувало.

В Чудненском мы ненадолго вернулись на Тракт: я знал недалеко от границ княжества приветливую деревушку с постоялым двором, куда простым торговцам и путникам было нелегко попасть. Мне нравилась медовуха, которая выходила у пышной хозяйки, нравились её пироги и, конечно, девушки, готовые согреть соколиную постель. Стоит ли говорить, что рисунки-крылья и красноватый камень открывают любые двери? И даже если лучшие покои заняты, для сокола всё равно отыщется угол.

Не знаю, ошибался ли я, но на Тракте мне почудилось, будто за нами по пятам скачут двое всадников. Всё бы ничего, да смутили меня их хорошие одежды и поблёскивающие ножны на поясах – не купцы, вряд ли простые странники. Я прибавлял ход, и они прибавляли тоже. Я замедлялся – они тоже пускали коней рысью, не сокращая расстояние между нами, но и не отставая. Я побоялся, что это могли быть Страстогоровы посланники, и, попрощавшись с мечтами о мягкой постели с красавицами, направил Рудо прочь с Тракта, в пролесок, выбрав место, где резвый Игнедин конь тоже проскочил бы, зато мощные лошади наших преследователей могли бы не продраться.

– Из-за неё все беды, – шипел Огарёк мне на ухо. Медвежонок спал, уткнувшись мордой ему в грудь, за несколько дней зверь успел чуть откормиться и не выглядел так, будто вот-вот испустит дух. – Не брали бы её, давно бы справились. Когда ты последний раз думал о князе скоморошьем? Небось забыл о задании-то своём?

– Молчи.

Мне невыносимо было слушать Огарька, потому что я знал, что в его словах правды и здравомыслия больше, чем в моих действиях.

Убедившись, что Игнеда справилась с конём и благополучно скачет за нами, я пустил Рудо лесом в сторону деревушки. Очевидно, нам нельзя было направляться туда: каждый знал про постоялый двор и хозяйку, благоволящую соколам. Я злился, что мои планы расстроили самым подлым образом, а ещё больше злился на себя: за то, что взял Игнеду, за то, что не выполняю поручение Страстогора, за то, что, может быть, зря осторожничаю и всадники на Тракте просто мчатся по делам и у них нет никакого интереса к соколу, псу, медведю, княгине и хромому мальчишке.

Нам пришлось прятаться. Не обращая внимания на ворчание Огарька, я направил Рудо дальше, сквозь чащу, а Игнеде посоветовал спешиться и вести коня на поводу, чтобы ветки не исхлестали её белое лицо. Пришлось делать крюк и потратить немало времени, зато я вывел своих разношёрстных подопечных к деревеньке, сокрытой от глаз глухими ельниками. Местные промышляли грибами, брусникой и пушниной, и лесовые благоволили им, уж не знаю чего прося взамен. Я бывал здесь, нечасто, но бывал, и в одном дворе меня помнили и даже имели за собой кое-какой должок. Кто бы не воспользовался?

В этом-то чудесном местечке меня и настигли дурные вести.

Письмо принёс шустрый мальчишка и не отцеплялся от моего рукава, пока я не дал ему монетку. Не знаю, что за связи и паучьи сети у этих оборванцев, каких всегда встретишь в любом городке и селе, но работали они безукоризненно: не нашлось бы того письма, которое они бы не передали из тощих грязных рук в другие, и дальше до тех пор, пока оно не нашло бы своего адресата. На месте князей я бы созвал воробьиные стаи в подмогу соколам.

Судя по ошибкам и кривому почерку, письмо несколько раз переписывали, пока оно добиралось до меня, но имя Сапсана в конце сразу бросилось мне в глаза. Пока я читал, буквы мельтешили перед глазами, как навозные мухи, и страшный смысл слов доходил до меня медленно, словно пробивался через заслон, выстроенный моим разумом, не готовым к таким новостям.

Сапсан писал, что Кобчика и Чеглока нашли растерзанными на Тракте. После совета они вместе отправились в Средимирное, но ни луки, ни кинжалы, ни быстрые кони не спасли их от гибели. Истинно растерзали, не оставив живого места, а отрубленные руки, как и Пустельге, привязали к шеям, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что изувеченные тела принадлежали соколам, а не заезжим торгашам. Совладать с одним-то княжьим гонцом – задачка не для слабаков, сам я несколько раз противостоял и безликим, и разбойникам, и Золотой Отец ведает каким ещё врагам. Так кем должны были быть чудовища, чтобы сделать такое с двумя опытными соколами? Сколько должно было быть этих чудовищ?..

Ноги мои подкосились, и я тяжело опустился на стул. Криво выведенные строчки стояли перед глазами, даже когда я до боли, до алых вспышек зажмурился.

«Руки отрублены и привязаны к шеям покойных».

«Лица и тела иссечены в лохмотья».

Это же братья, мои соколиные братья! Крутилось, крутилось бесконечно в голове: как, кто, за что?

Меня мутило от неприятия, от горя, от ненависти. Но сильнее всего – от страха. Да, на первое место из всей мешанины чувств вышел именно страх, ледяной и чистый, такой, что мешал даже пальцами шевелить. Нас кто-то истреблял. Не просто польстился на всадницу-Пустельгу, не забавы ради отрубил красивой женщине руки. Нет, кто-то умышленно избрал своей целью соколов, выслеживал, высматривал и безжалостно карал – теперь это стало ясно как день. Неясно только, кто и за что, как вообще можно было покуситься на незыблемый символ Княжеств.

Никогда не думал, что меня может обуять настолько яростный страх. Трое убиты, ещё трое остались, и я – один из живых. Пока живых.

Только сейчас я в полной мере понял, как мне дорога моя жизнь, пусть кому-то она кажется пустой, пёсьей, никчёмной, к князю привязанной. Я не хотел с ней расставаться, совсем не хотел терять свою свободу, свои крылья, свой ветер и дороги, разбегающиеся и путающиеся под ногами.

Я попросил полную братину крепкой браги, не обращая внимания на протестующие крики Игнеды и Огарька. Мне необходимо было залить хмелем горе, ярость, а в особенности – страх.

Я пил весь вечер напролёт. Лакал прямо из братины, как из корыта, не боясь замочить бороду, не обращая внимания на липкие капли, стекающие по подбородку, по шее и ныряющие под рубаху. Я ничего