Вот проехала в дрожках смазливая горничная госпожи Браницкой. Гусарский корнет заулыбался, проскакал рядом с дрожками несколько саженей, – вероятно, говорил какой-либо вздор кокетливой горничной, – потом вернулся на прежнее место, лихо покручивая усы: он был доволен не только девушкой, но и собой.

Вот из переулка на Дунайскую улицу, тяжело громыхая, выехал какой-то неуклюжий, старомодный рыдван. Когда-то, лет пятьдесят назад, он был покрашен и даже кое-где позолочен, но теперь все облупилось. Он был расшатан и стар, в нем все дребезжало, скрипело, звенело. Рыдван с трудом тащили три лошади, запряженные по-молдавански, цугом. Кучер то и дело щелкал своим длинным бичом.

– Это еще какая черепаха? – улыбнулся Бауер, глядя на допотопную карету.

Гусарский корнет тоже потешался, глядя на такое чудище. Он кивнул головой солдату. Тот подскочил было к рыдвану, но слуга, стоявший на запятках колымаги, что-то ответил, и гусар, не доехав до него, повернул назад. Корнет отвернулся и со скучающим видом продолжал смотреть в ту сторону, откуда ждали графа Суворова.

А смешной рыдван тащился прямо ко дворцу светлейшего.

«Кто же это? – соображал Бауер. – Какой это до́мине? Епископ, должно быть, или захудалый князь».

Но такой кареты на дворе светлейшего полковник Бауер еще ни разу не видал.

«Загородит мне всю улицу. Из-за него ничего не увидишь!» – смотрел он то так, то этак на подъезжавший рыдван. И вдруг ясно увидел: в рыдване мелькнули расшитый золотом генеральский мундир, и каска.

«Это Суворов!»

Бауер сорвался со своего поста и побежал в кабинет к светлейшему.

Потемкин торопливо пошел навстречу Суворову. Не успел он сойти с высокой лестницы, как Суворов одним духом был уже рядом с ним. Потемкин заулыбался своим зрячим глазом, раскрыл широкие объятия, и щуплый граф Суворов утонул в них.

Они троекратно поцеловались.

Суворов ждал первых слов светлейшего. Вот сейчас Потемкин поздравит его с фельдмаршальством, будет говорить с ним как с равным.

– Скажите, Александр Васильевич, чем могу я наградить ваши заслуги? – спросил Потемкин.

Что это? Неужели он ослышался? С ним опять говорят как с подчиненным, с обыкновенным генералом, который выиграл заурядную баталию?

Суворов вспыхнул.

Он невольно отступил шаг назад и, прикрыв глаза веками, сказал с дрожью в голосе:

– Ничем, князь. Я не купец и не торговаться сюда приехал. Кроме Бога и государыни, никто наградить меня не может!

Одутловатое, пухлое лицо Потемкина побледнело. Вся ласковость исчезла из его единственного зрячего глаза. Он круто повернулся и пошел в залу.

Сзади за ним шел генерал-аншеф граф Суворов-Рымникский. Он уже понял, что его мечты напрасны, что все пропало, что плетью обуха не перешибешь!

Суворов дрожащими руками вынимал из-за обшлага приготовленный рапорт.

Адъютанты и слуги Потемкина, присутствовавшие при этом разговоре, недоумевающе посматривали друг на друга, испуганно перешептывались, – что он сделал? как он смел?

Через минуту из залы стремительно выбежал граф Суворов. Он был бледен. Не видя никого вокруг, Суворов быстро сбежал по ступенькам высокого крыльца вниз и, не обращая внимания на приглашения кучера и лакея: «Ваше сиятельство, пожалуйте!» – быстро пошел по улице.

Неуклюжий, старомодный рыдван тяжело громыхал вслед за ним.

Во дворце, что стоял на большой дороге у Невы, в этом, как его все называли, «Конногвардейском доме», и на широкой площади возле него уже несколько дней шла спешная, горячая работа. Десятки разных мастеров – художников, обойщиков, маляров, столяров, штукатуров и прочих – работали здесь круглые сутки, благо стояли белые ночи.

Ломали разные мелкие пристройки, прилепившиеся ко дворцу и портившие общий вид, сносили длиннейший грязный забор, тянувшийся вдоль Невы (за забором виднелись остатки каких-то сараев), строили пышные триумфальные ворота, устанавливали стеллажи для иллюминации.

Площадь была полна народу.

Из города ко дворцу по грязной дороге тянулись вереницы подвод. В деревянных ящиках везли бережно укутанные в солому хрустальные люстры, сверкавшие на солнце прозрачными льдинками подвесок. Князь Потемкин взял из лавок напрокат двести люстр.

На других возах лежали длинные – в полтора человеческих роста – зеркала. В них отражалось все: весенняя петербургская слякоть, чуть подсиненное северное небо, широкая Нева, грязные лапти мужиков-подводчиков, малиновый кафтан какого-то иностранца-художкика, который в башмаках и шелковых чулках смело шлепал по лужам, за всем смотрел, отдавая приказания налево и направо.

С другого конца ко дворцу подъезжали возы с тускло желтевшими многопудовыми глыбами воска для шкаликов и иллюминации. Светлейший взял из придворной конторы четыреста пудов воску.

Медленно тащились возы с кадками диковинных заморских растений. У них все – и листья и цветы – было какое-то не похожее ни на что свое, русское, привычное.

В самом доме чувствовалась не меньшая суета, слышался стук молотков.

Художники, закинув вверх головы, стояли, осматривая дело рук своих. Измазанные в извести, сновали маляры. Декораторы разворачивали яркие штофные ткани.

В настежь раскрытые высокие окна виднелись вазы и статуи из мрамора. Голые девки, не очень стыдливо, одной ручкой, прикрывавшие крутую грудь; жилистые, икрястые бородачи; пухлые, но не сопливые, а чистенькие ребятишки с крылышками.

Все эти приготовления делались к большому празднику, который захотел устроить князь Потемкин в благодарность за царские милости, за ласковый прием, за торжественную встречу, оказанную ему как победителю турок, покорителю неприступного, гордого Измаила.

О будущем празднике в Таврическом дворце говорили удивительные вещи: будто по железным трубам потечет горячая вода, чтобы одинаково тепло было во всех высоких покоях, чтоб не иззябла матушка императрица.

Говорили, будто для простого люда на площади перед дворцом будут поставлены столы с угощениям – медовым квасом и сбитнем, с разными подарками – лаптями, котами, шляпами, кушаками, лентами.

Императрица не могла никакими чинами и орденами наградить больше князя Потемкина, потому что он уже все имел. Екатерина подарила светлейшему этот богатый дворец, который был пожалован Потемкину в первый раз три года тому назад и который Потемкин продал тогда в казну за четыреста шестьдесят тысяч рублей. Кроме дворца светлейший получил от императрицы фельдмаршальский мундир, украшенный драгоценными камнями, стоившими двести тысяч рублей.

И князь Потемкин решил дать в честь взятия Измаила такой бал, какого еще никто никогда не давал в Санкт-Петербурге.