Его чудо-богатыри взяли Крупчицы, взяли Брест, взяли Кобылку. Пала Прага – дело, подобное измаильскому.

И вот Суворов в самой Варшаве – победитель и умиротворитель.

«Ура, Варшава наша!» – написал он императрице.

В Польше настала долгожданная тишина.

Мир. Pokoj.

Кто старое помянет, тому глаз вон!

«Все предано забвению. В беседах обращаемся как друзья и братья», – писал Суворов Румянцеву.

Нет, петербургским указчикам за суворовскими штыками не угнаться!

…Суворов окунул перо в тушь и быстро застрочил:

Дальше все мысли, так легко и плавно шедшие на бумагу, грубо перебил Прошка: он вошел и без всякого стеснения стукнул об пол – бросил начищенные сапоги Александра Васильевича.

Ах, медведь, медведь! Уж и не денщиком прозывается, а величают его «главный камердинер», а все не помогает: как ни назови, все такой же чурбан!

Однако пора одеваться. Пора к обедне.

Полки стояли у церкви. Ожидали, когда окончится обедня. Офицеры ходили перед строем, разговаривая друг с другом, потирали стынущие уши – каска не уберегала от холода, – стучали рука об руку: морозило изрядно.

Солдаты, стоявшие «вольно», приплясывали на месте, переговаривались, кое-как коротали время.

На деревьях и заборах сидели мальчишки, мерзли, но терпеливо ждали, когда начнется парад: застучат барабаны, загремит музыка, Пойдут, маршируя, по улицам полки. То и дело слышалось:

– Ясь, патшай![71]

– Стась, ходзь тутэй![72]

Кое-где кучками стояли и взрослые, смотрели на русские полки.

– Теперь уже попривыкли к нам, не боятся, – усмехнулся Башилов.

Он только что вернулся в полк после ранения. Голова еще была завязана, каска сидела на самой макушке.

– Ты сам не хуже их боялся бы, ежели бы тебе столь набрехали, – буркнул седой капрал Воронов.

– Тебя, брат, не было, – оживленно заговорил Зыбин. – Мы еще на той стороне Вислы стояли, как к нам в лагерь старый поляк зашел.

– Ну и что же?

– Пришел и говорит: вижу, что вы такие же люди, как и мы. А нам, говорит, наши паны да ксендзы сказывали, будто вы и на людей непохожи. И что все вы не из Москвы, не из Витебщины аль Киевщины, а из Сибири. И людей, особливо детей, жаривши, едите… Смеху-то, – скалил зубы говорливый Лешка Зыбин. – И вот потому, говорит, на всех нас такой страх нагнали. Мы все «утекли до лясу». А как прошли ваши войска, вернулись мы, говорит, до дому, видим – все в доме целехонько. Даже глечик – это по-ихнему кувшин – с водой как стоял на лавке, так и стоит. Теперь, говорит, знаю: сбрехали паны да ксендзы. Они нас только дурачат да сами грабят…

– Вольно ж собаке и на владыку лаять, – согласился Башилов.

– Капитан Лосев велел поднесть старику стаканчик вина. Мы его накормили щами да кашей.

– Отчего это наш капитан такой невеселый ходит? – спросил Башилов. – Аль нездоров?

– Заскучал наш капитан, – ответил Зыбин.

– А не хвастай, не говори пустого! – вмешался Воронов.

– Что ж он такое и кому говорил?

– Денщик сказывал, как-то в компании расхвастался: мне, мол, за Мачинскую баталию еще полагается, мне за то да мне за это…

– Верно, он при Мачине, да и при Бресте, и при этой самой Кобылке храбро себя держал. Не знаю, как тут, под Варшавой, меня ведь не было, – сказал Башилов.

– В штурме первым по лестнице на вал взошел. Он храбрый, это точно, – подтвердил Огнев.

– Так скучать-то чего?

– А того, что батюшка наш Ляксандра Васильич к награде его, слышно, не представил – он хвастунишек не жалует. Да и таких, которые языком любят чесать – глянул на Зыбина Воронов, явно относя последние слова на его счет. – Хвастать не косить – спина не болит! Вот и будет капитан теперь помнить…

– Скоро ль обедня отойдет? – перевел разговор Огнев. – Мороз потаскивает.

– Сегодня Александра Васильич долго поучение говорить не станет, – заметил Зыбин, – сразу с «больницы» начнет: «Солдат – дорог. Береги здоровье…» А потом: «Ученье – свет», и конец: «Вот, братцы, воинское обучение. Господа офицеры! Какой восторг!» Дельно это у него придумано!..

Суворов возвращался с обедни веселым. Сегодня думал говорить свое обычное поучение войскам коротко, в полча-са, а проговорил полтора. И всему причиной – репнинские полки.

Едва начал Александр Васильевич говорить, как увидел: в Ряжском полку скривился господин полковник, недовольно поджал губы и Азовский. Понял, сразу же прочел их мысли:

«Опять поучение? И чего? Такой холод, а он…»

«Да, да, опять! Николай Васильевич Репнин, конечно, ничем таким не утруждали. К морозу не приучали. Неженки! Вот мне шестьдесят четыре года, а я стою в одном мундире, без перчаток – и хоть бы что. Солдат ко всему должен привыкнуть! Солдат и в мирное время – на войне!»

И сразу же мысль – проучить.

«Мой чудо-богатыри – привыкшие, выстоят. А вам – впредь наука!»

И после «больницы» Александр Васильевич начал все свое поучение с самого начала:

«Каблуки сомкнуты. Подколенки стянуты. Солдат стоит стрелкой: четвертого вижу, пятого не вижу…»

Он улыбнулся, вспомнив, с какими лицами встретили промерзшие, закоченевшие офицеры репнинских полков эти заключительные слова его поучения: