отступлений от проекта – разве что отказались от подмосковного белого камня в облицовке. При этом сложно сказать, что оно хранит на себе след какого-либо времени. Оно – вне его, пусть и не про вечность, а про вечную мерзлоту. Каре плана, неоштукатуренный кирпич, четыре башни. Настоящая крепость, которая интригует и привлекает именно своей молчаливостью, замкнутостью, загадочностью. А заодно и символ настоящей науки, которая сторонится внешних эффектов, дешевой аттрактивности. Но это все-таки музей, где наука обязана развернуться к людям. Поэтому внутри здания этот разворот и происходит – причем на 180 градусов. От изысканной скупости внешней архитектуры – к буйному обилию декоративно-прикладного искусства, которое и пришло сюда как «переводчик». Художникам была поставлена задача «превратить филогенетическое древо позвоночных в понятную школьнику иллюстрацию». То есть, по сути, создать иконографию, альтернативную религиозной, заткнуть за пояс Андрея Рублёва и Симона Ушакова.

Эскиз башни с панно «Древо жизни»

Разрез

Л. Яковенко. Эскизы кованых деталей

Но кроме этих неизбежных высот, имелись конкуренты в виде подлинных артефактов: главным хитом музея стал зал мезозоя со скелетами диплодока, тарбозавра, протоцератопса и др. Их гигантские размеры обусловили особый размер зала, потребовавший сделать его двухуровневым, вообще же идея перепада масштабов была тонко срежиссирована архитекторами. Необходимо было уйти от неизбежной в музее (да еще в таком) монотонности, поэтому контрапунктами сценария должны были стать башни. В одной из них предполагалась диорама о жизни в воде, в другой через прозрачные перегородки можно было бы наблюдать за работой палеонтологов, монтирующих (она так и называлась «монтировочной») животных из фрагментов. Наконец, еще одна башня предполагала неожиданный переход из темного и низкого зала янтарей в пространство высотой 15 метров, откуда на зрителя выходил (ибо действительно ходил на двух ногах) гигантский завролоф (утконосый ящер).

Увы, башни (кроме одной) так и не зажили этой жизнью, зато художники отнеслись к заказу не как халтурщики-иллюстраторы, а как настоящие творцы. Искусство тут всех сортов: белокаменные рельефы с изящно прочерченными «тенями» животных, собранные в «иконостас» виды моллюсков, гжельская керамика со стадами зверей, стилизованная под наскальную живопись палеолитического человека. А еще 17 портретов великих ученых из кованой меди во вводном зале и скульптуры ископаемых во внутреннем дворике. (Вообще-то скульптуры должны были подниматься из-под гигантских папоротников, которые предполагалось высадить рядом в Палеонтологическом саду, идею которого Леонид Яковенко сочинил еще студентом в 1962 году.) Здесь, во дворике, оживление достигает максимального градуса: тарбозавр кромсает молодого завролофа.

Эскиз интерьера с видом на внутренний двор

Размах, разнообразие техник, профессиональное качество и бюджет, на это отпущенный, – зачаровывают. Но количество искусства зашкаливает, подспудно отражая мучительную непереводимость материала. Невзирая на педагогический посыл, яснее посетителю не становится, даже наоборот: туман сгущается, как у Спилберга. А больше всего озадачивает «Древо жизни» Александра Белашова (500 кв. м керамики в той самой первой башне), с которого музей начинается. Эволюция животного мира представлена здесь в виде зоопарка, который зачем-то отражается в зеркале, бессмысленно двоясь и венчаясь при этом венцом творенья человеком. Официальное отсутствие Божественного начала и предопределило тот невнятный экстатический надрыв, в котором сливаются все герои. Музеи в XX веке заместили храмы, но память о замещаемом прорывалась даже в самых «советских» музеях. Так, например, в ленинском музее в Горках эмоциональное напряжение, создаваемое экспозицией, приближается к религиозному; в руках матроса тлеет папироса, и что это, как не свечка в храме. Здесь такого накала нет, но именно его пытается восполнить искусство. Неслучайно динозавры бродят по панно Мая Митурича и Виктора Дувидова в характерной борисово-мусатовской дымке и, кажется, буквально-таки ревут от сознания бессилья…

Экспозиция музея

79. Президиум Академии наук 1967–1990

АРХИТЕКТОРЫ Ю. ПЛАТОНОВ, А. БАТЫРЕВА, С. ЗАХАРОВ, А. ЗВЕЗДИН, С. КИСЕЛЁВ и др.

ИНЖЕНЕР А. ЛЕВЕНШТЕЙН

ЛЕНИНСКИЙ ПРОСПЕКТ, 32-А

ВОРОБЬЁВЫ ГОРЫ, ЛЕНИНСКИЙ ПРОСПЕКТ

Убежище лучших умов СССР, задуманное как современный светский монастырь и получившее насмешливое прозвище «золотые мозги»

После переезда Академии наук из Ленинграда в Москву в 1934 году ей была отведена особая роль в развитии Юго-Западного района столицы. Президиум разместился в Александрийском дворце Нескучного сада, а институты стали строиться в окрестностях. Архитектура академических институтов считалась делом такой важности, что была создана специальная организация – Академпроект, который возглавил Алексей Щусев. Он же в 1935-м приступил к проектированию главного здания Академии на Крымской набережной, строительство которого было прервано войной, а его фундаменты позднее были использованы для здания ЦДХ и новой Третьяковки [46].

Конкурсный проект Н. Филина, Е. Толмачёвой, Н. Филиной

Конкурсный проект А. Батыревой, С. Захарова, А. Звездина, Ю. Платонова. Макет

Конкурсный проект В. Богданова, Л. Капицы, инженера А. Левенштейна. Разрез

Но Ленинские горы рассматривались как место, от которого символически расходится свет знаний, еще раньше. Предшественниками современного здания Президиума можно считать и леонидовский проект Института Ленина (1927), и власовский Комвуз (1933–1935). Последний к тому же должен был располагаться не по оси Лужнецкой петли, а возле моста, запланированного у левого края Ленинских гор, довольно близко к месту, где в итоге было построено здание Президиума АН. Высотка МГУ перехватила инициативу «маяка знаний», но в конце 1960-х и у Академии появился шанс заявить о своем присутствии.

Фасад со стороны Андреевского монастыря

План 1-го этажа

Разрез

Выделенный участок был хорош с точки зрения обзора, но очень неудобен – на нестабильном склоне Москвы-реки, без адекватного общественного транспорта и со сложным подъездом для автомобилей. Зато туда было близко добираться самым выдающимся академикам, обитавшим в спрятанных в зелени Ленинских гор виллах. Примечательно, что большинство участников проведенного в 1967 году конкурса не предлагали высотного решения, а те, кто отважился пренебречь коварным грунтом, показали проекты, наиболее близкие авангарду 1920-х. Например, Владимир Богданов в союзе с Леонидом Капицей и инженером Александром Левенштейном показали осовремененную версию Института Ленина со стройным параллелепипедом башни и шарообразной большой аудиторией. Победивший