А Лаура, как вскоре выяснилось, находилась у Бурова в спальне – лежала на кровати в прескверном настроении и читала на ночь глядя ужасающий роман.[487]Как она попала без ключа в апартаменты? Интересно, очень интересно. Только ни о чем Буров спрашивать ее не стал, добро улыбнулся, радостно кивнул и, быстро сняв парадный свой камзол, ласково и нежно заключил в объятья.

– Ну, здравствуй, моя хорошая, здравствуй. Я тоже по тебе…

И, разом замолчав, нахмурился, поняв, что у Лауры забинтовано плечо.

– Это что, новая мода?

– Это ранение, касательное. Так, ерунда, – вяло отреагировала Лаура, скорбно улыбнулась, и стало ясно, что она чертовски измотана. – У меня был сегодня тяжелый день. Одной стрельбой не обошлось… Вон, посмотри на столе. Только осторожно…

Буров встал, молча подошел, открыл картонную коробку из-под шляпы, и глаза его недобро прищурились – на дне лежали окровавленные останки змеи. Причем отлично известной ему породы[488]– радужной болотной гадюки, пожалуй, единственной из длиннозубых[489]обладающей ядом с гарантированной, стопроцентной летальностью. Редчайшая разновидность, великолепный экземпляр, машина для убийства, называемая Посвященными «рептилией края загробной радуги». Как она попала сюда, на невские берега? Из каирских-то болот? Да, чудеса. Еще какие! Гадюка эта была не только разноцветна, на редкость экзотична и смертельно зубаста, но еще и перната – к телу ее каким-то странным образом лепилась пара голубиных крыльев. А еще говорят, что рожденный ползать летать не может…

– Эта птичка божья сегодня запорхнула ко мне в спальню. – Лаура тяжело вздохнула, брезгливо оттопырила губу и хрустко, с неожиданной экспрессией перевернула книжную страницу. – Хорошо, я успела среагировать и размазать ее по стене. Подносом, на котором стыл мой кофе. Послеобеденный отдых, такую мать! Бальзам для нервов, души и тела… В общем, Вася, я пришла проститься. – Она рывком уселась на кровати, с грохотом, словно надоевшую игрушку, отшвырнула ужасающее чтиво. – Завтра утром исчезаю. Совсем мне не нравятся мудозвоны с мушкетами и болотные гадюки с голубиными крыльями. А ну на хрен, куда угодно, только бы отсюда подальше. Россия, она большая…

Вот ведь, почти процитировала Разумовского, один в один…

– Замечательный окрас. И крылья хороши. Сработано на совесть. – Буров коробочку потряс, покрутил, повертел, понаклонял так и этак, вздохнул и с отвращением поставил на место. – Будет нехорошо, если такие налетят стаей. В общем, Лаура батьковна, если возражений нет, отчалю-ка я рано утречком вместе с тобой. А то сегодня погорячился, и кое-кто теперь холодный лежит…

Вот такая песня, «Come Together».[490]Грустная, на мотив мендельсоновского марша. Однако для Лауры она прозвучала рождественским хоралом.

– Я не против, – обрадовалась она, и в глазах ее вспыхнула надежда. – Затеряться в Сибирии, перезимовать в каком-нибудь далеком остроге,[491]а по весне можно и в Америку. На любимом отечестве, которое живет по принципу: tout pour moi – rien par moi,[492]свет клином не сошелся. Главное – побыстрее убраться отсюда.

От ее упаднического настроения не осталось и следа: коллектив, пусть даже и не ахти какой, – сила.

– Истину глаголете, уважаемая. – Буров кивнул и принялся в темпе вальса собирать вещички. Ему было все равно – куда, что-то он устал от всей этой суеты, фальши, дрязг и дешевых интриг. Стоило бежать аж в восемнадцатый век, чтобы снова вляпаться все в то же дерьмо. Теперь дай-то Бог отмыться…

Они пустились в путь в час собаки, когда сильнее всего хочется спать. Дежурный по конюшне был сонлив, конкретно заторможен и ползал еле-еле, словно муха по стеклу. Неловкими руками он взнуздал каурого с белой вызвездью на лбу жеребца, наложил потник, седло, хлопнул хитрое животное по брюху, чтобы выдохнуло воздух, затянул подпруги и с намеком на поклон передал поводья Бурову:

– Ваша светлость, прошу-с.

Затем икнул, вяло почесался и принялся седлать игривую светло-рыжую кобылу для Лауры.

– А ну не балуй, а ну!

Ишь ты, попал точно в масть…

Часовые на воротах были тоже сонные, квелые, обласканные Морфеем.

– А ну смирно! Вот я вас! – рявкнул по-отечески на них Буров, вывел в поводу жеребца на улицу, подождал Лауру, устроился в седле. – Ну, как говорится, с Богом.

– А ну его к чертям, – усмехнулась Лаура, с ловкостью амазонки взобралась на кобылу, привычным движением тронула поводья. – В этом сраном мире нужно рассчитывать только на себя. – Запнулась, коротко вздохнула, скрипнула мужским, с высокой лукой, седлом. – И иногда на товарищей. Хотя предают-то только свои…

Буров не ответил, он смотрел на сонную Неву, на спицу Петропавловки, угадывающуюся в легкой дымке, на все это очарование ликующей белой ночи. Петербург, Петроград, Ленинград. Град Петров, знакомый до слез. Когда еще придется свидеться-то? Может, и не придется совсем… Только не время было предаваться сантиментам. Отвел Буров взгляд от зеркала воды, проглотил слюну да и припустил куцей рысью следом за Лаурой…

Им не дано было узнать, что вскоре, тем же утром, мирно почивающего Орлова разбудил невыспавшийся Гарновский.

– Ваше сиятельство, миль пардон, но там прибыли люди от Шешковского. С высочайшим повелением выдать им князя Бурова для дальнейшего его препровождения в ведение Тайной экспедиции. Предерзко себя ведут, без бережения, сапожищами, аки жеребцы копытами, топают.

Некрасивое лицо его выражало тревогу, ненависть, искреннее сопереживание и мучительное желание дать посланникам Шешковского в морду. Так – чтобы вдрызг.

– Сапожищами топают? По моим полам? – грозно прорычал Чесменский, сел, с уханьем, очень по-звериному зевнул. – А ты пошли их на хрен, а вдогонку скажи, что нет его, князя Бурова, отсутствует. Выслан к едрене фене по долгу службы. Все, иди. Да, слышь, князя Бурова-то разбуди потом, скажи, чтоб спешно собирался. Уходить ему надо, уехать, затеряться. Россия не Франция, места хватит. А я ведь, Василий Василич, здесь тоже не задержусь, на хер мне нужна она, такая служба-то. Что, махнешь со мной в Москву, а? Рысаков будем разводить, чаи распивать. Эх, конфетки-бараночки, словно лебеди… Ну все, иди, и пошли их на хрен-то как следует, семиэтажно, от всей души.