он бы такой разрухи не допустил». В словах этих, очевидно, сочетались полное историческое невежество с большим уважением к силе.

В Гаграх я был уже раз летом 1916 г. Тогда они поражали своим европейским благоустройством, соединенным с дешевизной. И то и другое приписывали заботам их устроителя, самодурного, но энергичного принца Ольденбургского Старшего448. Теперь их нельзя было узнать. В роскошном парке выламывались редкие экзотические деревья; пруды весной не были очищены, и в Гаграх появилась малярия, от которой курорт избавился перед тем уже много лет назад; гостиницы были загрязнены; домашние телефоны, имевшиеся в каждой комнате для распоряжений прислуге, не действовали; прислуга ограничила свою работу утренней уборкой комнат, после чего уходила; больные лежали в самом беспомощном положении, не имея возможности позвать кого-нибудь в случае надобности. Цены против прошлого года непомерно возросли. Однако от прежних времен еще оставались обильные запасы провизии, и продовольственные затруднения ощущались сравнительно мало. Уезжая, я даже запасся здесь кое-какими продуктами – сахаром, белой мукой, крупами, макаронами, которые уже становились редкостью в Петербурге, но их еще можно было закупить в Гаграх.

Обширные гостиницы были переполнены приезжими. Это была особая публика – люди, спасавшиеся от революции и пережидавшие здесь, пока она кончится, что, по их мнению, должно было произойти не в очень продолжительном времени. Принужденные выйти в отставку генералы, военные и штатские, помещики, боявшиеся оставаться в своих имениях, более обеспеченные жители прифронтовой полосы – словом, люди, обычное течение жизни которых было нарушено революцией, но которые еще сохраняли недурной достаток и могли, фрондируя и поругивая ее, пережидать в этом очаровательном уголке. Нечего говорить, что мое отношение к событиям и настроение и их были совершенно чужды друг другу, и я поневоле держался в стороне.

Из-за усиленного съезда меня поместили где-то на мансарде в dépendance’е449, и все мои просьбы отвести мне из числа незанятых более удобную комнату оставались бесплодными; эти комнаты ожидали каких-то важных чиновных лиц. Но вот на мое имя пришло из Петербурга письмо, конверт которого носил штемпель Мариинского дворца, а мое имя было не написано от руки, а отпечатано, как это делалось при отправке деловых бумаг из учреждений крупным чиновникам. Сразу отношение администрации ко мне переменилось, и мне было предложено переехать в лучшую комнату. Так велико еще было здесь уважение к чину, хотя заведующий и мог бы сообразить, что если у меня и есть чин, то только революционный. А может быть, он это и сообразил, и именно революционный чин на него подействовал.

За стенами гостиницы шла обычная жизнь всколыхнутого революцией маленького городка; устраивались митинги, приезжали агитаторы из более крупных центров. На один митинг, устраиваемый местным Совдепом (не помню, по какому поводу), пригласили меня сказать что-нибудь. Я говорил общие фразы о значении политической свободы, о необходимости продолжать войну; матросы меня поддерживали, но сами на войну не стремились. Один раз явился заезжий лектор – как говорили, учитель гимназии где-то на Кавказе, изложивший в двухчасовой лекции всю русскую историю Нового времени; она вся сходилась к перечню любовных похождений царствующих лиц, начиная с Петра. Матросы и рабочие слушали с интересом; интеллигенты, из любопытства зашедшие послушать, брезгливо пожимали плечами, но в спор не вступали.

Среди этого идиллического времяпрепровождения газеты принесли однажды известие о движении на Петербург Корнилова. Оно сразу ошеломило меня. Из первоначальных коротких и бестолковых сообщений понять как следует, в чем дело, было невозможно, но было сразу видно, что происходит что-то опасное. К Корнилову я относился с полным уважением, сочувствовал его мерам восстановления дисциплины в армии. Что могло побудить его открыто выступить против Временного правительства, я решительно не понимал и приходил только в ужас от создавшегося положения. Мне казалось, что необходимо как-то примирить Керенского и Корнилова, найти какой-то компромисс между ними, во что бы то ни стало избежать разрыва. Если бы я был в этот момент в Петербурге, я, может быть, что-нибудь сделал в этом направлении. Но здесь я был осужден не только на полное бездействие, но и на почти полное незнание того, что творилось в эту минуту. Газеты далеко не ясно рисовали картину происшедшего и к тому же приходили с сильным запозданием, иногда терялись. В Гаграх или где-то поблизости издавался только жиденький листок с сухим, очень кратким изложением событий.

Оставаться здесь дальше было для меня совершенно немыслимо; я стал торопить свой отъезд, но это оказалось не так-то легко. Революция ввела требование пропусков для отъезда, которые выдавались каким-то общественным учреждением – то ли городской управой, то ли курортным управлением. Предъявив удостоверение о должностях члена Особого совещания по выработке законопроекта и других мест, где я числился на службе, я без труда получил пропуск. Не знаю, так же ли легко получали его люди не служилые; как будто – да. Но труднее обстояло дело со средствами сообщения. Осенние бури мешали моторным лодкам; рабочие и солдаты, обслуживавшие автомобили Красного Креста, занимающегося перевозкой пассажиров, отказывались после выступления Корнилова покинуть Гагры, так как считали долгом в полной готовности ждать призыва Совета рабочих депутатов выступить на защиту революции против царского генерала, и в то же время занимались катанием девиц на этих автомобилях. «Мы здесь стоим на страже революции», – гордо говорил мне один из них. Только в сентябре, что-то около 10 числа мне удалось получить место в частном автомобиле до Туапсе, и стоило это место 300 рублей. Никогда раньше я бы не подумал истратить такую сумму на поездку в 200 с чем-то верст. Но теперь, в революцию деньги были дешевы, а ехать мне было нужно во что бы то ни стало. Без особых приключений приехал в Туапсе, а оттуда по железной дороге – в Петербург.

Глава VI. Сентябрь и октябрь 1917 г.; партийная жизнь в Петербурге. – Краткие агитационные поездки в Новгородскую губернию. – Длительная поездка в Оренбургскую губернию. – Возвращение в Петербург. – Эпилог

В середине сентября я вернулся в Петербург. Восстание Корнилова резко изменило политическую атмосферу; все предвещало близкую катастрофу. С театра военных действий приходили самые печальные вести; многие ожидали сдачи Петербурга немцам, и ходили слухи о переезде Временного правительства в Москву, причем большевики его ругательски за это намерение ругали, даже не осведомляясь хорошенько, действительно ли оно существует, – потом они сами его осуществили. Катастрофа ясно приближалась. В торжество тех начал свободы, под знаменем которых произошла Февральская революция, никто больше не верил. Многие сомневались в возможности открытия Учредительного собрания. Жизнь