Мне нравилось слово «либидо», сколько в нем было будущего, сколько тайны! Немыслимым представлялось содержание понятия «оргазм». Словосочетание «наивысшее наслаждение» соединялось в воображении с самой сутью существования мира. Стремление когда-нибудь испытать это неописуемое, сакральное состояние совпадало с влечением к будущему, к познанию, к самосовершенствованию и счастью всего человечества.

Благодаря извечному режиму суточных дежурств день Серафимы был смешан с ночью, заснуть она могла в любое мгновенье. Измученная биографией, страшными потерями, постигшими ее в молодости (убитый на войне любимый муж, смерть дочери во младенчестве, череда предательств), Серафима мало интересовалась реальностью. Нелюдимая, она предпочитала действительности одиночество, скрашенное профессией и книгами. Свое пренебрежение к домашней работе оправдывала так: «Хозяйничают только мещане, у них время есть». Хозяйство она не вела совсем, за садом ухаживал отец, приезжая на выходные: удобрить, подрезать, высадить, собрать, перекопать. Серафиме оставалось только не забыть полить, что она и делала ближе к ночи, когда появлялся слабый напор в водоразборе: погрузившись в дрему, она стояла под рушащимся, пылающим звездами небом с поливочным шлангом в руках — над темневшими под ногами грядками с перцами, баклажанами, помидорами, направляла струйку под дерево и считала до тысячи, снова и снова засыпая на втором десятке; спутники то на быстрых низких, то на медленных высоких орбитах бороздили ее череп.

Сливочное масло она держала в миске с водой, на полу веранды шелестели лодочки луковой шелухи, и рыбьи хвосты, еще ледяные, обгрызали две вечно голодные, неотличимые ободранные кошки, свирепо прогонявшие со двора приблудных родичей. При этом Серафима обожала крахмальное белье, и простыни, скатерти, салфетки в ее доме хрустели и слепили глаза. Она говорила: «Если у больного уже два дня есть аппетит, значит, немедленно он не умрет»; «Илюша, если ты собираешься поступать в медицинский, учи хорошо химию, это самый трудный при поступлении предмет»; «Самая страшная смерть, какую я видела, — это смерть от водобоязни. Муки в аду — нежности по сравнению с этим»; «Симулянтикус натураликус»; «Когда я училась в институте, в Молотове, на первом курсе нас привели в лабораторию, где в застекленной камере сидела собака. Расставили полукругом. К собаке пустили хлор. Мы должны были стоять и записывать в блокноты симптомы. Я закричала, сдернула шланг, и меня едва не выгнали с учебы. Хорошо, отчим — старый большевик, отстоял»; «Бога нет, иначе бы люди так не страдали».

Кроме кошек и кавказской овчарки Барсика, у Серафимы имелся кот Аксакал, много лет находившийся при смерти. Первое, что делала Серафима, вернувшись после дежурства, — она силком кормила Аксакала с рук пареной рыбой.

Серафима говорила о Хашеме: «Наш Маугли».

Пустота госпиталя, прохлада, упоительная после выжигающего сетчатку зноя. В полдень зрение слепнет, вещи видятся их собственным негативом. В полумраке госпитальных интерьеров еще плывет над глазным дном черно-белая изнанка мира, белые высоченные сосны парка, свечки кипарисов. Я вечно терялся в этом госпитале. И норовил заблудиться еще и еще, так как однажды подсмотрел, как в одном из кабинетов переодевается медсестра. Застекленная матовым стеклом дверь была приоткрыта, полоска зрения ослепила, поразив сочетанием смуглости и молочной белизны незагоревших, нежных, будто бы еще незрячих участков, видных под распахнутым халатом. Девушка выливала из колбы какую-то прозрачную жидкость и тщательно, круглыми движениями втирала ее в бедра, живот; она подняла некрасивую голову и прикрыла глаза. И в этот момент страшный грохот, оглушительный, набежал из другого конца здания, наполнил его, поглотил все мое существо, потряс плечи, я присел, и в дрожащем окне, в направлении моря прошел истребитель, показал два своих раскаленных форсажем сопла, расплавленный воздух тек за ним… Поселок находился в трех километрах от военного аэродрома. Истребители взлетали и разворачивались над морем, чтобы отправиться патрулировать границу с Ираном. Во время купанья нужно было держать ухо востро, чтобы под водой не попасть под удар воздушной волны, когда истребитель превосходил скорость звука.

Аэродром в Насосном строил еще в войну мой дед, работавший в «Военстрое». Склады «Военстроя» представляли для нас специальный интерес, в их окрестностях всегда можно было чем-то поживиться: обломком магниевого сплава (натереть напильником, смешать с щепоткой марганцовки), коробкой гильз для строительного пистолета, с нестреляными капсюлями. «Военстрой» в начале войны ставил укрепрайоны перед нефтяными полями, начиная от Майкопа: эти оборонительные сооружения, по словам деда, прошедшего финскую войну, были не слабее линии Маннергейма. Те же инженерные силы строили аэродром близ Насосного поселка, на котором базировалась гвардейская эскадрилья Покрышкина: знаменитый ас, будущий трижды герой Советского Союза, перегонял по ленд-лизу из Ирана «Аэрокобры» и защищал небо на подступах к Баку, самое важное небо Юга. Парк сосновый высился вокруг Нобелевского поселения и насосной станции, коттеджи были окружены забором, на котором черными огромными буквами было выведено киром — NOBEL, NOBEL, NOBEL. Забор казался детям великим сооружением, вроде египетских невиданных пирамид. Весь поселок жил или в бараках, или в нобелевских коттеджах.

Военнопленные у аэродрома рыли окопы, что-то строили подле укреплений ПВО, над которыми пауками высились зенитки. Дети носили пленным немцам от столовой полные ведра помоев, получали плату: латунные легковесные медальоны, чья прелесть состояла в крохотном исправном замочке, и фотоальбомы с тиснеными открытками и фотографиями киноактеров, пустые коробочки пластмассовые, в которых еще хранился мятный дух зубного порошка.

Дети мучились рыбной диетой, по целым дням не ели хлеба. Скотину тоже кормили рыбой, которую они собирали по берегу после шторма. Велено было не брать уснувшую рыбу, только живую, только ту, что шевелит жабрами.

В мое время грузовой «Ил-76» на взлете разбился в Насосном зимой. Четыре трупа летчиков, сумевших увести машину в сторону от жилья, море вынесло один за другим дня за три.

Мертвые тюлени, осетры, моряки и летчики — обитатели каспийского шторма.

8

На исходе семидесятых годов XIX века, когда польза каменного угля была подорвана изобретением конфорки, позволявшей экономно сжигать нефть, парижский особняк на улице Лафит, построенный еще в год заключения мира с Россией и увенчанный красным геральдическим щитом, стал штабным пунктом, в котором планировалось освоение земель на Апшеронском полуострове.

Альфонс Ротшильд делегировал младшего брата Эдмонда для разработки каспийской золотой жилы. Министерство финансов Российской империи благосклонно приняло капиталы крупнейшего банковского дома Европы, с помощью которых намеревалось дать толчок нефтяному делу на Апшеронском полуострове.

Бароны Ротшильды открыли широкие кредиты нефтепромышленникам, многих спасли от разорения, большинство привели к процветанию. Шесть миллионов золотых рублей и двадцать пять миллионов франков хранились в бакинских сейфах Ротшильдов. Никогда в истории город не содержал в своих границах столько наличности. Капитал, способный выкупить половину Европы, позволял развернуться по всем направлениям производства и транспортировки нефти. Под шесть процентов годовых выдавались ссуды, на которые разворачивали деятельность новоявленные нефтедобытчики.