Юрист уже потихоньку начал привыкать ко мне.

— Может быть, — говорит он.

— Или собственно пожертвования, — говорю я. — Пожертвования, которые он делал, ничего не записывая.

Юрист с минуту пристально смотрит мне в глаза.

— Пожертвования, — повторяет он.

— Ну… Вообще-то, я еще не вскрывала пол в подвале, — говорю я, и он криво улыбается моему легкомыслию.

Миссис Барри официально не увольнялась. Она просто не казала носа. Да и делать-то ничего особенного ей не нужно было, потому что похоронная служба проходила в церкви, а поминки в церковном холле. Она не пришла и на похороны. Никто из ее семейства не появился. Пришло так много людей, что я бы и не заметила, если бы кто-то мне не сказал: «Что-то я не вижу никого из семейства Барри, а вы?»

Я позвонила ей несколько дней спустя, и она сказала:

— Я не пришла на похороны, потому что у меня была очень тяжелая простуда.

Я сказала, что звоню не поэтому. Я сказала, что справилась и все прошло довольно хорошо, но хотелось бы, мол, знать, какие у нее планы.

— О, ну я не вижу необходимости возвращаться теперь.

Я сказала, что она должна прийти и взять из дома что-нибудь себе, на память. К тому времени я уже знала о деньгах и хотела сказать ей, что мне из-за этого неловко. Но не могла подобрать слов.

— Я кое-что оставила у вас, — сказала она. — Приеду и заберу, когда смогу.

И приехала на следующее утро. Оказалось, что забрать она думает швабры, щетки, ведра и бельевую корзину. Было трудно поверить, что ее заботят вполне заменяемые вещи. И трудно поверить, что она забирает их из сентиментальных побуждений, но, может, так оно и было. Этими вещами она пользовалась долгие годы — все годы в этом доме, где она провела больше дневных часов, чем в собственном.

— А еще что-нибудь? — спросила я. — На память?

Она оглядела кухню, пожевывая нижнюю губу. Наверное, так она зажевывала улыбку.

— Думаю, тут больше нет ничего, что мне пригодилось бы.

У меня был наготове чек для нее. Надо было только вписать сумму. Я не могла решить, сколько из пяти тысяч отдать ей. Тысячу? Так я думала. Теперь же сумма показалась мне позорной. Лучше две, решила я.

Я достала чековую книжку, спрятанную мной в ящик стола. Нашла ручку. Вписала четыре тысячи долларов.

— Это вам, — сказала я, — и спасибо за все.

Она взяла чек, мельком взглянула на него и положила в карман. Я подумала, что она, наверное, не смогла разобрать, сколько там. А потом я увидела темный румянец, прилив смущенной, скованной благодарности.

Она ухитрилась ухватить все свое добро одной здоровой рукой. Я открыла ей дверь. Мне очень хотелось сказать ей еще что-нибудь, и я чуть не брякнула: «Извините, что так мало».

Вместо этого я спросила:

— Ваш локоть уже лучше?

— Лучше он уже не будет никогда, — сказала она и пригнула голову, словно опасаясь очередных моих поцелуев. — Ну-большое-спасибо-до-свидания.

Я провожала ее взглядом, пока она шла к машине. Наверное, ее привезла сюда жена племянника?

Но это была не та машина, которую обычно водила племянникова жена. У меня мелькнула мысль, что у миссис Б. появился новый работодатель. Несмотря на больную руку. Новый и богатый наниматель. Вот откуда ее поспешность, ее чуднóе смущение.

Но все-таки именно жена племянника вышла из машины, чтобы помочь миссис Б. с вещами. Я помахала ей, но она была слишком увлечена укладыванием метелок и ведер.

— Шикарная машина! — крикнула я, мне казалось, что обе они оценят такой комплимент.

Я не знала, какой эта машина марки, но была она сверкающей, большой и роскошной. Серебристо-сиреневого цвета.

— О да! — отозвалась жена племянника.

И миссис Барри признательно потупилась.

Дрожа в домашней одежде, терзаясь недоумением и угрызениями совести, я стояла на крыльце и махала вслед удаляющейся машине.

После этого я ничего не могла делать, слишком распереживавшись. Сварила себе кофе и сидела на кухне. Извлекла из ящика шоколадные конфеты Маделин и съела парочку, хотя такое сладкое не больно-то и любила, с химической крашеной начинкой — желтой и оранжевой. Жаль, что я не поблагодарила Маделин. А теперь уже и не смогу — я даже фамилии ее не знала.

Я решила покататься на лыжах. Уверена, я рассказывала тебе, что у нас позади дома есть гравийные карьеры. Я надела старые деревянные лыжи, которые раньше служили отцу средством передвижения в те далекие зимы, когда проселочные дороги еще не чистили от снега. На них он отправлялся прямиком через поля, чтобы принять роды или удалить аппендикс. На лыжах было только два поперечных ремешка, державших ноги. Я покатила к карьерам, склоны которых с годами поросли травой и в придачу покрылись сейчас густым снегом. Следы собак, птичий след, едва заметные круги, оставленные бегущей стремглав полевкой, но никаких признаков человека. Я съезжала и взбиралась на гору, вниз-вверх, вниз-вверх, поначалу осторожно, по диагонали, а потом перешла к более крутым спускам. И все время падала, но падала мягко, в свежевыпавший густой снег, и вот, когда я шлепнулась в очередной раз, за миг то того, как вскочить на ноги, меня вдруг осенило, что я знаю. Знаю, куда девались деньги.

Благотворительность, наверное…

Шикарная машина…

И четыре тысячи долларов из пяти.

С той самой минуты я счастлива. Было такое ощущение, будто на моих глазах деньги швырнули с моста или просто подбросили высоко-высоко в воздух. Деньги, надежды, письма любви — все это можно подбросить высоко-высоко, а когда они упадут, то изменятся, вернутся, наполненные светом и лишенные контекста.

Я не могла себе представить только одного — чтобы отец прогнулся перед какими-то шантажистами. Особенно перед настолько глупыми и неуклюжими. Особенно в этом городе, который, казалось, весь был на его стороне или, по крайней мере, на стороне молчания. Зато я могла, вполне могла представить расточительный широкий жест. Отец будто предвосхищал претензии — или просто демонстрировал, что ему все равно. Предвкушал и потрясение юриста, и мои теперешние бесплодные попытки постичь, как же все было на самом деле.

Нет, не думаю, что этого он хотел. Не думаю, что мне удалось так уж глубоко проникнуть в его мысли. Не так глубоко, как мне хотелось бы верить.

Я стараюсь не думать о том, что он сделал это ради любви.

Ради любви, значит… Не исключено.

Я выбралась из карьера и едва выехала на поле, как на меня напал ветер. Ветер заметал следы собачьих лап на снегу, и еле заметные цепочки мышиных следов, и две дорожки, которые, наверное, в последний раз проложили отцовские лыжи.

Милый Р., Робин, что же мне сказать тебе на прощание?