– Как Островой? Взяли к себе? – полюбопытствовал Коломнин.

– Само собой. Вникает. Связи старые подтягивает. Попробовал, правда, поначалу смахинаторствовать, но у меня не забалуешь. Быстро по лапам загребущим схлопотал.

Беседуя неспешно обо всем на свете и легонько пикируясь, как разминающиеся теннисисты перед матчем, они шли мимо Дома художника по влажным, недавно освободившимся от снега аллеям Парка искусств. Мимо бесчисленных, на все вкусы скульптур.

Возле одной из них Бурлюк озадаченно остановился.

– Чего только не напридумывают, – он неприязненно оглядел пухлую гранитную глыбу, из которой торчали четыре металлических прутика, если приглядеться – ручки-ножки, с пробитыми гвоздями ладошками и ступнями. А сверху на тонкой, будто булавочной шейке, удивленно таращилась на окружающий мир махонькая лупоглазая голова Иисуса Христа. Казалось, его не распяли, а запекли в тесте. – Вот это по-нашему, по – рассейски. Чуть упразднили контроль, и – пошла писать губерния. Кто во что горазд! И ведь сколько материала задарма перевели.

– А мне нравится, – заявил Коломнин. И не потому, что в самом деле так уж понравилась странная скульптура. А потому что гонористый, изливающий вокруг себя желчь Бурлюк за какие-то десять минут, что прошли с момента их встречи, так ухитрился настроить против себя, что поневоле хотелось противоречить во всем. Бурлюк насупился, собираясь пройтись по поводу сомнительного художественного вкуса собеседника, но тут взгляд его упал в сторону и сделался каким-то восторженно-очумелым.

– Так вот вас куда попрятали, – пробормотал он.

Над спутниками навис высоченный памятник Дзержинскому с полустертой надписью на постаменте. Чуть далее вдоль аллеи разместились трое Лениных. Причем двое как бы ненароком отвернулись от третьего – сумрачного узкоглазого деда с грузной фигурой мордовского крестьянина. Было похоже, что они им заметно тяготятся. Как тяготятся безграмотным родичем из провинции, навязавшимся в компанию. С противоположной стороны аллеи щурился Михал Иванович Калинин. Но вожди напрасно комплексовали: осторожненькая насмешка всесоюзного старосты была обращена не на них, а на расположившийся в глубине бюст Брежнева. Добротный, белого мрамора пиджак Леонида Ильича был утыкан бесчисленными орденами.

Несколько в отдалении набычился безносый Сталин. Росточком скульптура выдалась помельче соседа – Якова Свердлова. И это травмировало самолюбивого «отца народов».

Задвинутая в запасники старая гвардия выглядела внушительно, в полной готовности вернуться на магистральный путь истории.

Впрочем нельзя было не отдать должного мрачному юмору устроителей экспозиции. Точнехонько за Сталиным расположили чугунную решетку, с притиснутыми изнутри булыжниками – страдающими человеческими лицами: жертвами репрессий.

И над всем этим полыхал притороченный к фонарному столбу массивный герб Союза Советских Социалистических республик.

– М-да, полный паноптикум, – оценил Коломнин.

– Какую державу развалили, сволочи, – выдохнул Бурлюк. Как оказалось, оба они глядели на одно и то же. Но каждый увидел свое.

С удивлением заметил Коломнин, что глаза старого аппаратчика увлажнились: человек, обязанный своим нечаянным богатством развалу прежнего государства, искренне о нем скорбел.

Перехватив озадаченный взгляд Коломнина, Бурлюк отчего-то рассердился:

– В глаз попало. Да вот как будто и пришли. Лучшее, говорят, на Москве переговорное место.

Метрах в семидесяти, на аллее, упирающейся в набережную Москвы-реки, располагалась уютненькая «стекляшка» с пристроенной беседкой – в форме теремка. Кафе только открылось, и посетители еще не появились.

Бурлюк прошествовал в беседку, а Коломнин в поисках официанта заглянул в павильончик. У входа, что было совершенно удивительно для обычной пивной, оказался втиснут черный рояль с разложенными на пюпитре нотами.

У барной стойки, спиной к входной двери, беседовали двое: пожилой кавказец наставлял молоденькую сексапильную официантку.

– Ты мой принцип помнишь, да? Вежливость и еще раз что?

– Вежливость. Чего не понять? – нетерпеливо взбрыкнула девушка.

– Ты не дерзи, а проникнись. Это тебе не твоя столовка. Здесь – культура, – он показал на набережную, вдоль которой вплоть до Крымского моста протянулась выставка картин. Плотоядно провел вдоль ее бедра. – А у тебя грубость бывает. Имей в виду, личное личным, но еще замечание и – опять будешь в столовке на тыщу рэ околачиваться. Поняла, нет?

– Да поняла. Там вон посетитель нервничает, – через окошко был виден расположившийся в беседке Бурлюк. С недовольной гримасой водил он пальцем по поверхности дубового стола.

Беседка была почти пуста. Лишь за крайним столом безучастно склонился над бокалом пива сутулый коротковолосый мужчина, углубленный в себя.

Коломнин поспешил присоединиться к Бурлюку.

– Я эту пивнуху в прошлый приезд случайно наколол, – сообщил Бурлюк. – Лучшего места для неспешного разговора не найти. К тому же кормят прилично. И цены, что важно, невысокие.

Коломнин спрятал невольную гримасу: человек, оборачивающий десятки миллионов долларов, экономил на рублевой закуске.

Припорхнула с выражением любезной готовности официанточка:

– Что будем заказывать?

– Что вы будете заказывать, я не знаю, – желчно поставил ее на место Бурлюк. – А мы вот с товарищем хотели бы по кружечке «Старопраменского».

– Извините, у нас сегодня только «Невское».

– Это ваша проблема. В меню вижу «Старопраменское». И мы желаем именно «Старопрамен»! Сходите и найдите где-нибудь.

– Если только у Петруши занять, – усмехнулась она, кивнув через плечо на громоздящийся на стрелке памятник Петру Первому.

– Вы не огрызайтесь, а выполняйте, что велено, – пресек прения Бурлюк.

– Да где ж я в самом деле?!.. – девушка беспомощно посмотрела на Коломнина.

– Несите что есть, – разрешил тот, остановив новый всплеск возмущения соседа. – Ничего, «Невское» хорошее пиво. К тому же в отечестве надо пить отечественное.

Бурлюк смолчал. Но строгим взглядом занес эту уступку официантке в большой минус.

– А есть что будете? – девушка приготовила блокнотик – Было бы что есть, – Бурлюк неприязненно отбросил меню. – Значит, так. Мне овощной салатик. Только чтоб без всякого масла, сыру положить немножко. Мацареллы. Да вы записывайте.

– Я запомню.

– Нет, запишите. Все говорят: «Запомню», – а потом жрать невозможно! Значит, перчику красного ломтиками, луку репчатого, крупным кружком. Да, маслин ни в коем случае, только оливки. Теперь насчет рыбы. Передайте повару, как нужно отварить…

Он еще долго, обстоятельно шелушил свой заказ, а официантка, поджав губы, хмуро записывала, умиляясь собственной кротости.