В моей памяти остался граммофон 1900-х годов и того времени – пластинки. Как я, двадцатилетний, переживал за декоратора, которому пришлось искупать вину перед коллекционером, давшему эти пластинки! По сей день перед глазами – одна из них, прогнутая от лучей солнца!

Витрина ЦУМа в исполнении Е. Шереметьева (Фото из журнала «Антиквар» # 91)

Шереметьевские витрины были графичны, лаконичны и всегда с глубоким смыслом. Женя успевал везде, и это при том, что он попутно делал еще несколько подработок. Когда он ел и спал, кажется, оставалось загадкой и для него самого. Евгения Федоровича постоянно искали какие-то приятели, в мастерскую заходили посторонние люди, и начальству, боявшемуся нежелательных связей, это претило. Жизнь богемы не укладывалась в партийные рамки, а жить иначе Женя уже не мог и не хотел! К лету 78-го года его отношения с руководством ЦУМа подошли к критической точке, и после очередной стычки он уволился. История была дурацкая, но он плюнул на все и перешел в «Украину» – ее тогдашний директор Румянцев очень рассчитывал, что Шереметьев подымет уровень оформления магазина на новую высоту. В «Украине» был свой коллектив, с Шереметьевым все они были хорошо знакомы и приняли его на ура.

Должен признать: витрины, которые делались Шереметьевым в новом универмаге, не шли ни в какое сравнение с цумовскими. Из-под Жени выбили родную почву (в ЦУМе он проработал лет 20), и в своих стенах создавал шедевры. В ЦУМе было пять витрин по ул. Ленина, восемь – по Крещатику и, если память не изменяет, четыре со стороны Горсовета. Размер центральных витрин – 4,0×4,0×1,8 м. Нужно заметить, что витрины ЦУМа были во много раз выигрышнее, чем универмага «Украина». По Крещатику гуляли, показывали гостям, и в те годы незатейливых зрелищ особой приманкой были витрины гениального дизайнера Евгения Шереметьева, утверждавшего, что товаром надо рисовать, то есть создавать целостную картину.

Витрина тканей была сделана в виде двух гигантских флейцев, от которых отходили «мазки», выполненные из подобранных по цвету отрезов. Первый план – выкладка из рулонов.

Замечательно выглядела витрина обуви к весне: из белых обувных коробок были сделаны символические скворечни. На жердочках перед ними сидели скворцы – пара туфель.

Витрина к 7 ноября: практически пустая, задрапированная красным. На полу – старый телеграф с бумажной лентой и томик «Капитала» (как положено в то время). Еще витрина на ту же тему: фото руки, и в ней развевается алое знамя, раздуваемое вентилятором.

Новогодняя витрина: огромный орган из выкрашенных в цвета радуги 150 картонных трубок, каждая из которых начиналась и заканчивалась елочным шариком. На фоне этого северного сияния шла выкладка подарков.

Схожая идея была обыграна в витрине к 8 марта, только роль трубок выполняли гирлянды из стилизованных цветов, тянувшиеся от потолка до пола. В 1978-м году к Женскому дню были сделаны чеканные рамы для зеркал, в которых выкладка смотрелась как картина, а тюлевый занавес придавал витрине вид дамского будуара.

Запомнилась витрина изделий народных промыслов, во всю ширину которой шел расписанный задник с украинскими хатками.

Упомяну также о витрине одежды, которая могла получиться еще интереснее, если бы идею удалось воплотить до конца. Был задуман шкаф, который, открываясь, являл взору двух манекенов, одетых по моде XVIII века. Внизу – выкладка современной одежды. Шкаф с динамикой сделать не получилось: не выделили средств на механику. Так и простояла витрина свой срок с символическим изображением шкафа, но без движения.

ЦУМ подчинялся Управлению торговли. В свое время его начальник, глядя на витрину парфюмерии, где стояла головка Нефертити без короны, заявил Шереметьеву: «Что ты поставил туда бабу с проломленной башкой? Что, у нас нет нормальных украинских жинок?» А по поводу портрета Фернанделя в витрине головных уборов с надписью «Все дело в шляпе!» изрек: «Это что за жид с кривыми зубами?»

И кое-что еще: зимой 1973 года залы ЦУМа были украшены гигантскими пенопластовыми снежинками. Но пришло указание: в СССР снежинки могут быть только пятиконечными, то есть не иудейскими! Наверху не считались с каталогами, ссылками, научными статьями. Все коробки, все упаковки – все переделывалось снежинками на пять концов вопреки матушке-природе. И тогда Евгений Федорович, вооружившись огромным ножом, собственноручно стал делать обрезание всем снежинкам.

Среди друзей Евгения органы особо опасались Сергея Параджанова. Дополню свои впечатления воспоминаниями сына Алексея Шереметьева: «В детстве я любил бывать у отца в мастерской. Мне нравилось там всё – предметы, ткани, запах краски, растворителя, дерева… Отец был очень творческим человеком, он всегда находил какую-то изюминку, которая делала его работы эффектными и запоминающимися. Каждая его витрина была настоящим шедевром, и это при том, что в 60—70-х культура экспонирования находилась в зачаточном состоянии – и в Киеве, и в СССР вообще.

Он восторженно и трепетно относился к предметам старины, показывал их нам с братом, рассказывал о «Золотой кладовой», которую оформлял вместе с мамой. Благодаря отцу началось наше увлечение историей, ведь именно он подарил нам с Игорем ту старинную пуговицу, что стала первым раритетом теперешней огромной коллекции. И те выставки, которые мы уже много лет делаем на материалах Музея Шереметьевых, в какой-то мере стали продолжением дела отца и проявлением той любви к истории, к искусству, которую он прививал нам с раннего детства.

Меня даже сфотографировали в годовалом возрасте не с игрушками, а с предметами старины – кувшином и револьвером, подаренными Параджановым. Сергей Иосифович, кстати, купил к моему рождению коляску и подарил нам икону, которая теперь хранится у меня.

О Параджанове родители говорили очень часто. Когда пару лет назад я приехал в Тбилиси, то вспомнил, как мама рассказывала о доме, в котором Сергей Иосифович поселился после освобождения – они ещё там приготовили потрясающую «праздничную яичницу», потому что ни на что другое денег не хватило… Мне очень захотелось увидеть тот дом. Я позвонил маме, и она вела меня туда по телефону, говорила, где должен быть вход, где бассейн… И я нашёл тот дом на улице Котэ Месхи, 7, где уже давно живут другие люди. Постучался, меня впустили. И время как-то соединилось…

Если к отцу попадала какая-то антикварная вещь, он умел её обыграть. Помню, какое впечатление произвело на меня оформление парфюмерного отдела, сделанное им к 8 Марта. Отец использовал там часть рыцарского доспеха. Представляете: огромная металлическая рука, а в ней – роза! Это была очень эффектная подача. От отца же я узнал, что в одной киевской семье хранится вторая «рука» от того же доспеха. Сейчас я веду переговоры о «воссоединении»…

После того как отец ушёл из «Украины», он переехал