„вглубь своей внутренней жизни“. Сам темп действия, можно сказать, лихорадочный ритм его определяется внутренним состоянием героя. А порой так накаляется, что и самое невероятное кажется возможным. Когда Борисов взлетел на шкаф, право, можно было подумать, что его духовная энергия вообще поглотила телесную, и он стал летать и прыгать, как человек обыкновенный не может. Нравственный суд над собой герой совершает как бы перед лицом любимой женщины.

Татьяна Шестакова помогает Борисову, ведет свою мелодию, неслышно движется, больше молчит — лишь изредка одно-два слова, но без которой нет воздуха и нет прозрения. Поразительно удается актрисе быть видением и одновременно живым существом. Изящество и простота режиссерских приемов (по мнению Нинель Исмаиловой, Лев Додин сделал московскую редакцию „Кроткой“ более аскетичной и строгой по форме. — А. Г.) требовали высочайшего мастерства от актеров. Борисов и Шестакова оказались во всеоружии артистизма и художественной культуры».

Малые повести Достоевского театровед Борис Любимов сравнивает с «конспектом великих его романов». Читатель, впервые открывающий страницы «Кроткой» — позднего произведения, вошедшего в «Дневник писателя», встречается с постоянными, столь важными для писателя мотивами. Мысль о том, чтобы сохранить для зрителя одну из лучших ролей Борисова, что и говорить, хорошая вне зависимости от того, по какой причине перенос спектакля с ленинградской сцены на московскую, пусть даже в новом виде, было решено произвести. Но и то верно, что далеко не всегда такого рода переносы спектакля со сцены на сцену бывают успешными: новые условия часто меняют и, по справедливому замечанию Бориса Любимова, «искажают что-то неуловимо важное».

«Вся актерская природа Борисова, — считает Борис Любимов, — открыта для встречи с Достоевским: легкая возбудимость, сменяющаяся апатией, открытая зрителю одновременная пульсация противоположных мыслей и чувств, насмешка, цинизм в глазах, неожиданно вспыхивающих неуемной тоской по правде, добру и красоте, скрыто живущих в человеке; кажущееся физическое бессилие, и вдруг неожиданная мощь нервной энергии, „подбрасывающая актера чуть не к потолку“».

Борис Любимов полагает, что непредсказуемость, неуловимость интонаций и жестов, ясный добрый взгляд, скрытый темперамент, живущий в хрупкой фигурке, и столь важная для Достоевского и для постановщика спектакля неиспорченная, органическая, истовая вера в добро делают Татьяну Шестакову, одну из самых неординарных молодых актрис того времени, равноправной участницей диалога с Олегом Борисовым, «трагической кончиной своей разрушающей хитросплетение его болезненной мысли».

Если «ленинградская» Кроткая, которую играла Наталья Акимова, была, по мнению известного театроведа Веры Максимовой, «скорее, лицом сострадательным, объектом чужого воздействия, чужой воли», то Кроткая «московская» в исполнении Татьяны Шестаковой — «одна из двоих, равно униженных миром, равно одиноких».

«Беспощадная исповедальность, — пишет Максимова, — стала основой роли, сыгранной Олегом Борисовым. Перед нами пример исполнения, подробнейшего в своих внутренних ходах, заставляющего вслушиваться, всматриваться в себя, входить в бесстрашное обнажение тайн внутренней жизни героя. „Человек из подполья“, так чувствовавшийся в ленинградской постановке, озлобленный, все подвергающий сомнению и отрицанию, стыдящийся собственного ничтожества, бессильно мстящий за него лишь словами, наедине с собой воспаряющий в гордыне, на московской сцене значительно потеснен. Искренности, боли, мучительного сознания вины, мучительных поисков причин трагедии в московском спектакле стало больше. Перед нами нечастый на сегодняшней сцене пример подлинно трагедийного актерского исполнения. Потеряв Кроткую, герой и сам подходит к черте небытия. Существуя в предельно напряженном внутреннем ритме, Борисов с поразительной легкостью и естественностью меняет объекты и способы общения. Он переходит от рассказа-повествования к монологу-исповеди, диалогу-спору в защиту и обвинение самого себя. Работа О. Борисова, так же как и Т. Шестаковой, свидетельствует об усложнении, возрастании внутренней подвижности искусства актерского психологического реализма, как бы допускающего в себя и законы иных направлений. Актер совмещает органику существования, растворения в образе и отчуждения от него. Спектакль исследует природу человеческого одиночества, внутренней логикой своей зовя к его определению. Немноголюдный, он, тем не менее, развертывает эпическое полотно искажающей людей жизни. Он, безусловно, принадлежит к значительным художественным событиям последнего театрального времени».

Маргарита Литвин смотрела московскую «Кроткую» много раз и всегда думала: «Господи… вот смешная сцена была, когда они сидят за завтраком и как хорошо… яйцо… скорлупу снимают… как хорошо, вот сегодня они не поссорятся и все будет хорошо. В надежде, что уж сегодня-то все будет совершенно по-другому. Удивительно».

«Олег Иванович, — говорит Маргарита Литвин, — умел подвести тебя к тому, что сегодня будет совсем все другое, сегодня будет мир, сегодня не будет этой трагедии, она не выбросится из окна, и он не сойдет с ума… Вот так он умел действовать на всех, наверное, зрителей. Это гений, талант. У него всегда было вдохновение. Никогда не играл просто так. Поразительный магнетизм. Играл, казалось, для одного зрителя. И ему одному объяснял. А получалось так, что этим „одним зрителем“ были мы все. И объяснял он всем нам. Поразительный актер. Сейчас таких нет. И не будет».

И всегда, вопреки логике, казалось — это подтвердят все, кто видел «Кроткую» несколько раз, — что в каждом следующем спектакле Борисов играет по-другому. Убери из «Кроткой» Борисова, и никто — при этой же режиссуре Додина — не сыграет. Проговорит текст Достоевского. Скажут: какой замечательный писатель Достоевский. Никто — по «Кроткой», в которой Борисов, — и Достоевского не вспоминает. Кажется, Борисов написал сам для себя. Он — хозяин всего. Он — нами владеет. И относится это не только к роли в «Кроткой». Ко многим другим ролям — тоже. Без Кистерева — Борисова, скажем, невозможно представить себе «Три мешка сорной пшеницы».

По мнению Маргариты Литвин, Олег Иванович сочетал в себе непостижимые эмоции с рацио. «„Кроткая“, на мой взгляд, — говорит она, — вся на этом построена. Запредельное что-то и рациональный страшный человек, который и страдает, и анализирует, и завладевает нами, и в эту воронку нас втягивает. Он как бы со стороны наблюдает за собой. Делится персонаж на две части. И текст он говорит, и одновременно наблюдает за собой. В нем загадочно все это сочеталось…»

Александр Свободин, вспоминая о своих ощущениях от просмотра «Кроткой», говорил, что бывали моменты, когда ему хотелось и не хотелось смотреть на сцену. А Борисов словно приказывал: смотри!

Он владел зрительным залом как Воланд и мог делать со зрителем все, что ему хотелось. Татьяна Доронина говорит, что у нее нет иного примера такого воплощения любого произведения Достоевского, такого точного соответствия, как Борисов соответствовал образу героя повести «Кроткая», спектакль по которой стал театральной легендой двух столиц. Борисов в «Кроткой» сыграл, по мнению Олега Табакова, «совершенно не по правилам, не используя заемную мысль, вычитанную из книг, а дерзко, от первого лица, и стал — да простит меня режиссер-постановщик — создателем