– Актеры – народ полуночный: спектакль, съемки, ресторан ВТО или Дома кино… В котором часу вы приклоняете уставшую головушку, Нонна Викторовна?

– В полпервого я уже сплю. Просыпаюсь в половине десятого.

– Привычка?

– Да. Если что надо, в шесть утра я не встану ни за что. У меня голова, приросшая к подушке. А в полдесятого – нормально.

– Вы тревожно спите, сны видите?

– Да, и сны вижу, и просыпаюсь среди ночи. Иногда даже боюсь, чего это я проснулась? Но через 15–20 минут снова засыпаю.

– А свои сны помните? Сбывались ли? Расскажите о каком-нибудь вещем сне. Самом-самом…

– Самый? Ну вот такой… Мне восемь лет. И вот вижу, будто бы пришли к нам в село какие-то ряженые и говорят не на русском языке. И пришли они из-за холма. Такие нерусские, ничего не пойму, о чем говорят. И на всех зеленые накидки. Проснулась – и к маме: рассказываю, что привиделось. А она в ответ: ох, не войну ли ты, доченька, увидела? И точно, через несколько дней началась война. Как же это я нерусских увидела, они и вправду на немецком говорили. Все в какие-то бубны били и снова ушли за бугор. Отступили. Не вещий ли это сон? Как в руку – война.

– Помню, как после войны, годах в пятидесятых, я увидел вас в фильме «Молодая гвардия» в роли Ульяны Громовой. И хотя прошло уже, кажется, с того времени много лет, но смотрю на вас – и вы такая же молодая и красивая.

– Ну вот вам еще один будто бы сон. Но это взаправду было. Мама моя так любила смотреть, когда я собиралась на танцы и косу заплетала, платьишко примеряла. Лежит себе на кровати и советы дает: так положи коску, эдак. Бочком ко мне встань, личиком повернись. И вдруг говорит: «Ты будешь долго-долго молодая». А я думаю: «Я буду долго молодая? Почему? Что это мама придумывает». – «Да, Нонночка, ты похожа на тетю Дусю Крикунову, родню нашу, а дожила она до 83 лет – и ни одной на лице морщинки. И лоб точно мраморный». А мамина сестра тетя Эля будто добавляла: «Нонка така худенька есть, и худенька будет». Разговор этот – будто сон вещий. Посмотри, на моем лице нет ни жиринки, и никогда не было ничего лишнего. И лицо треугольничком. Это наследственное. В последнем номере журнала «Семь дней», хоть я его и недолюбливаю, мы четверо сняты, четыре сестры. И хотя мы все разного возраста, но выглядим – будто бы одного…

– Нонна Викторовна, за окном ночь, кругом все веселятся, можно задать неожиданный вопрос? Скажите, вас волнуют нынче мужчины?

– Пока еще в моем организме запрета не наступило. И я волнение ощущаю. Только, знаешь, все должно быть не торопясь. Сначала ду-хов-ное, потом – поступок какой-то, фразочка заманчивая, и кстати, в точку. А ты уже задумываешься, и начинает в тебе просыпаться чувство. И вот я вывела такое правило, что у женщины всегда есть желание влюбляться. Почему, не знаю, но так думаю.

– Было ли так в жизни?

– Было. На съемках «Мамы». С одним мужчиной у нас шла как бы игра. Фразы, знаешь ли, подковырки. Мы понимали, конечно, что с разных полюсов, и вот как-то выпили после съемки, и я сказала ему только одну фразу: «Не затевай…»

– Почему?

– Так решила. Это действительно было бы смешно, и я отрезала: «Не затевай…» А утром вижу, он грустный, подошел и говорит: «Вы правы…» Хоть я и отрезала (куда это годится – на тридцатку моложе меня), но потом все равно хотела, чтобы он рядом сидел.

– Да, печальная история… Только мне кажется, вы не правы. Знаете расхожую истину: женщине столько лет, на сколько она выглядит.

– Ну, выгляжу, а паспорт?

– При чем здесь паспорт?! Разве чувства, любовь по паспорту сверяются?!

– Нет, нет, самолюбие выше.

– У Эдит Пиаф, как известно, муж был моложе ее как раз на эти самые тридцать лет.

– Но она была гениальна, зачем сравнивать?!

– Вы тоже гениальная – и актриса, и женщина… Ну да ладно. О первом-то своем любимом муже вспоминаете? Он тоже здесь…

– Штирлиц-то? Конечно, вспоминаю. Отношения с ним нормальные. Столько лет прошло, но любопытство к нему осталось. Долго не видишь и любопытствуешь. Ведь человека-то знаешь всего, вплоть до подагры…

– Жалости нет, что постарел?

– Нет, я сама его возраста, какая тут жалость. Наоборот, знаю, что он счастлив. И радуюсь за него. Такая у него награда от Бога – его дочка. Золотая! Они такие друзья. Сумасшедшие друзья. Я даже боюсь, что она заиграется и замуж не выйдет, настолько папу своего любит.

1999

«Когда человек молится, он начинает чувствовать свое бессмертие».

С Анастасией Ивановной Цветаевой я беседовал в Переделкине под Москвой в 1987 году. Несмотря на свой преклонный возраст (Анастасии Ивановне уже перевалило за девяносто), она была бодра, активна, памятлива. Ее размышления, суждения о своей судьбе, об искусстве, о религии, о прошлом и будущем изумляли свежестью, незашоренностью, здравостью и тактом. Анастасия Ивановна чуралась лишних встреч, интервью давала неохотно, я бы сказал, капризно. Бросила камешек и в мой огород, дескать, тратится драгоценное время, а во имя чего?

Провидчески мудрая, она оказалась права: за волнами перестроечной суеты я так и не успел опубликовать интервью. Прожила Анастасия Ивановна на этой земле почти век. Посылаю ей в Вечность мой земной поклон.

– Одно время я гостила у Максима Горького в Италии, и тайно от него решила написать о нем книгу. Каждую ночь записывала в тетрадь все, что видела днем. Горький вставал в семь утра, до часу дня работал, с часу бывал с нами, со своими гостями, иногда мы сидели до двенадцати ночи. Я вносила в тетрадь каждую его интонацию, каждое слово, тему разговора, вопросы, к нему обращенные, поведение гостей, их приезды, отъезды, обеды, чаепития, впечатления, суждения, происшествия – в общем, живую картину каждого дня. Получилась документальная книга, похожей на которую, уверена я, нет ни о ком.

В 1937 году, когда меня арестовали, книга пропала. Через 22 года, после тюрем, лагерей и ссылок, я, вернувшись в Москву, пошла в КГБ и попросила вернуть мне мои записи. «Из всего вами отнятого, – сказала я, – больше всего я хотела бы эту книгу о Горьком». А они мне ответили: «Мы все сожгли, мы много бумаг сожгли. Сожгли и вашу книгу о Горьком. А вы, как нам кажется, разум-то не потеряли, сядьте и напишите эту книгу заново». И выдали мне бумажку, что, дескать, эти 22 года ничего не значат, что никаких преступлений в моих поступках не было, что я могу дальше радоваться жизни.

Вот и все, что могу сегодня сказать о моей документальной книге о Горьком.

Впрочем, неотвязна в моей памяти песенка, которую, как говорят, он напевал своим внучкам Марфиньке и Дашеньке восьми и шести лет: