Снова и снова не перестаю удивляться тому, что на излете 1930-х, то есть в самый пик сталинского репрессивного разгула, жизнь в московских кафе просто кипела. Лучшими из них, как уже отмечалось, были конечно же те, что располагались при крупных, «с историей» ресторанах. Однако и такие «автономные», как кафе «Арктика» на Тверской, «Артистическое» в Камергерском или «Красный мак» у Петровки, тоже держали марку довольно высоко.

Самое же главное — все отличались «лица необщим выражением». Потому что в каждом была своя «изюминка». Кафе «Националь» славилось кофе со сливками и яблочным паем. В «Метрополь» посетитель спешил ради бриошей и неподражаемых пончиков. Самые вкусные хворост и какао подавали в «Артистическом».

Что касалось кафе-мороженых, то — как уже рассказывалось в предыдущей публикации — не было по этой части в довоенной Москве более посещаемого, чем «Арктика».

Последние мирные дни

И все же лучшим — трехслойным, высоким, как башня, и невероятно вкусным — пломбиром угощали в «Красном маке». Находилось это летнее кафе на углу Петровки и Столешникова. То есть примерно там же, где шумно гремевшие в середине 1920-х по всей Москве «Взбитые сливки». В конце 1930-х — начале 1940 года этой точки на общепитовской карте города уже не существовало. И эстафета популярности прочно перешла к «Красному маку». Об этом лучше всего у Юрия Нагибина. «…И как было прекрасно, — с понятной ностальгией писал он, — сидеть в скрещении двух самых оживленных улиц городского центра над башенкой из мороженого, крема и взбитых сливок, глазеть на прохожих, лениво перебрасываться замечаниями о проплывающих мимо красавицах и упиваться своей взрослостью. Тут не было ни тени цинизма. Семнадцатилетние оболтусы, мы были целомудренны и трезвы, наши загулы — это кафе-мороженое».

Какими ушли. И какими вернулись

Все оборвалось 22 июня 1941 года. Рестораны и кафе закрылись. Молодежь ушла на фронт. И та, что уцелела и через четыре года вернулась, от сладкого довольно сильно отвыкла, привыкнув на передовой к соленому, едкому и горькому.

В апреле 1944 года, когда уже стало совершенно ясно, что война окончательно и бесповоротно вернулась туда, откуда пришла, жизнь в московских ресторанах и кафе снова стала потихоньку налаживаться.

Однако подлинное возрождение началось, конечно, уже после Победы. Тогда вновь потянулась публика в «Коктейль-холл» — тот самый, что скоро стал особенно популярным в среде юных неформалов послевоенной поры.

И снова на углу Петровки и Столешникова появилась длиннющая очередь из желающих попасть в «Красный мак».

В шесть часов вечера после войны

Сосед наш по коммуналке — бывший гвардии младший лейтенант, потерявший под Кенигсбергом ногу, — был как раз из того — нагибинского — поколения. Не знаю, как до войны, но после Победы он всем кафе предпочитал брутальную пивную на Сухаревской (тогда Колхозной) площади. Оттуда — почти никаким — его частенько извлекал мой отец — тоже, кстати, закончивший войну гвардии капитаном. И тоже комиссованный, но несколько позже — после тяжелого ранения во время штурма Данцига. В июне 46-го — аккурат в канун батиного дня рождения — к нам свалился из-под Ростова его однополчанин. Вот тогда, поддавшись на отцовские уговоры, все трое и отправились в «Красный мак».

Погнала ли их туда ностальгия? Вряд ли! Все было в общем-то из-за меня. Отец потом говорил, что просто давно собирался побаловать сынулю хорошим мороженым.

И «дым Отечества»…

Мороженое и вправду оказалось классным. Потому как, захлебываясь сладкими слюнями, я уплел одну вазочку. И попросил повторить. За эту жлобскую прожорливость я был наказан, Первым делом меня поразила сильнейшая икота. А потом начало изнутри сотрясать от холода. Не помню, у кого из троих я потом отогревался на руках. Скорее всего, у отца. Но принципиального значения данное обстоятельство не имело. Все эти измутуженные войной, наспех залатанные в госпиталях мужики были мне роднёй. Все донашивали одинаково выцветшие армейские гимнастерки, от которых веяло домашним для меня теплом. И каким-то особым, опять же общим для всех троих запахом. Это был крепко въевшийся в поры и потому всё еще не успевший выветриться запах пота, пороха, передовой. И конечно же «наркомовских ста грамм» — горького послевкусия большой четырехлетней народной беды, которую было невозможно подсластить никаким, даже самым лучшим послевоенным мороженым.

Но время шло, концепция менялась

На самом деле время не шло, а летело. У кого-то из ветеранов от такого темпа останавливалось дыхание. Кому-то затягивало раны. А нас — их детей — подхватывало ветром перемен, сбивая. самых продвинутых в определенных, нами самими же облюбованных общепитовских точках. В послевоенные годы самым модным из таких стал уже не раз помянутый «Коктейль-холл». Но там в основном гужевались «лабающие стилем». Мороженое в их среде не котировалось. Они бредили просочившейся с Запада музыкой. И предпочитали проверять на вкус некие разноцветные смеси с какими-то экзотическими иностранными названиями.

Ничего-ничего! В самом начале 1960-х мороженое плюс недорогое сухое вино взяли убедительный реванш. Причем тоже на Тверской в доме № 6. Но в помещении по соседству — как раз там, где до войны публика брала в осаду легендарную «Арктику».

Однако теперь многое было иначе. В честь полета первого в мире космонавта в роддомах рождались почти одни Юры. А кафе назвали, естественно, «Космос». От прежнего «арктического» оформления в нем не осталось и следа. Теперь тематика интерьеров звала исключительно к далеким планетам. А витражи в окнах отгораживали нас от сероватой соцдействительности красочными изображениями советских космических кораблей.

Мечта в фужере

Однако самыми желанными были, конечно, «межпланетные» новации в меню. Совершенно в духе новых времен и устремлений — кафе встречало очередную генерацию трудноизлечимых романтиков целым фирменным рядом специально приготовленного мороженого. Нигде кроме, как только в «Космосе», можно было отведать «Планету» — шоколадный пломбир с добавкой смеси из жареных миндаля, арахиса и фундука. Или заказать «Мечту» — тот же пломбир, но уже в комбинации с вареньями сливовым, черносливовым или консервированным компотом.

Особым шиком казалось то, что «Мечту» подавали в фужере. А вот «Космос» — шарик из сливочного мороженого, политый шоколадной глазурью, — приносили на блюдце или в неглубокой чашке. Последнее несколько снижало впечатление. Однако вкус все равно заставлял позабыть о шероховатостях.

Осужденное XX съездом сталинское прошлое мертвой хваткой продолжало держать страну. Зато будущее сияло так, что его света хватало и настоящему.

Так, во всяком случае, нам тогда казалось…

Сегодня, вспоминая о мороженом — этой сладкой радости времен своего детства и даже юности, мои перевалившие за шестьдесят сверстники умиляются и просветляются.