Что и говорить, я в их годы рос, как бурьян, и понятия не имел о таких праздниках. О каких новых ботинках и новых штанишках тогда могла идти речь, когда у отца нас была, чтоб не сглазить, целая орава мал мала меньше? Чтоб только накормить такой отряд, надо было иметь капиталы Бродского или Терещенко… Выхватишь кусок хлеба, вот тебе и праздник!

Когда я был такой, как эти пацаны, дед ударил меня коленкой по мягкому месту, взял за руку и сказал:

— Хватит тебе, Шая, сидеть на моей шее. Полезай, сынок, со мной на крышу, и я тебе покажу, как на кусок хлеба зарабатывают…

Так благословил меня дед в двенадцать лет, и с тех пор я стал кровельщиком…

И вот я смотрю на счастливых ребят и вспоминаю своих детей — Лизу и Сашку. Были б они живы, верно, тоже шагали бы в строю. А я и не знаю, где их косточки лежат…

Музыка играет, дети идут, радуются, смеются, поют, а у меня душа разрывается.

Пробираюсь поближе, хочу получше рассмотреть ребят. Милиционеры, ясное дело, сердятся, что я нарушаю порядок, но я на них никакого внимания не обращаю.

И вот в то время, как объяснялся с каким-то упрямым милиционером, я увидел бойкую девчонку, чернявую, как цыганочка. Личико у нее светилось от радости, глаза сияли так, словно весь мир принадлежал ей.

И екнуло у меня сердце: как она похожа на мою Лизу! А может быть, это она?

Но тут же я подумал: «Что ты, Шмая? Чудес на свете не бывает… Сколько лет прошло с тех пор, как ты потерял своих детей, и где только их не искал! Как в воду канули…»

А ребята все идут и идут. Вот они уже поднимаются в гору. Я все еще не могу прийти в себя, и вместе с тем меня начинает мучить другая мысль: «Эх, глупец! Разве ты не мог подойти спросить, что это за дети, откуда и кто их родители? А то, что милиционер на тебя будет сердиться, — как-нибудь переживешь…» И я бросился догонять детей. Расталкиваю людей, все на меня косятся, милиционеры свистят. Ничего, думаю, пусть свистят, сколько их душе угодно.

Я уже догнал колонну. Отыскал среди ребят чернявую девчурку и спрашиваю, как ее зовут, кто она, чья, откуда?

Нет, не она… И так тяжело стало на душе, словно вернулся тот страшный год, когда пришлось оторвать от своего сердца самое дорогое и отправить детей куда-то из родного дома, чтобы они с голоду не умерли…

Но ведь я было уже смирился с мыслью, что не найду своих детей, а сейчас…

Я отошел в сторонку, чтобы не мешать демонстрантам. И вдруг чувствую, что на мое плечо легла чья-то рука. Кто бы это мог быть? Ведь в этом городе у меня никого нет, никого я не знаю, кроме тех людей, у кого крыши чинил…

Оглядываюсь и вижу перед собой улыбающееся лицо, задумчивые глаза, высокий открытый лоб.

— Разбойник Шмая! Что ж это ты? Видно, разбогател, что старых друзей не узнаешь? Стало быть, жив, казак?

— А как же! Мы, брат, такой породы, что никакая сила нас не сломит! — отвечаю я и присматриваюсь к этому человеку. Какое знакомое лицо! Где я его встречал? Боже мой, да это Билецкий! Фридель-Наполеон! Как он изменился за эти годы! Вот где мы встретились!.. Недаром говорят, что мир тесен.

Оказывается, Билецкий уже несколько лет живет в Екатеринославе, заведует детским домом.

Ну, он, конечно, затащил меня к себе, познакомил с женой, с детьми. Выпили мы по рюмочке, закусили, как полагается, разговорились. И вдруг он как закричит не своим голосом:

— Совсем забыл! Да у меня ж в детдоме был твой сынок, Сашка Спивак…

У меня даже голова закружилась. Сынок мой жив! А мы сидим уже два часа за столом и болтаем всякий вздор…

— Где же он, где? Почему сразу не сказал? Почему же ты…

— По правде говоря, не думал я, что ты жив, Шмая, и не искал тебя, хоть хорошо помнил… Сашка жил тут у нас…

— Но как же он попал сюда?

— Долго рассказывать… — вздохнув, ответил Билецкий. — Помнишь, как мы с отрядом ушли из местечка? Много боев пришлось выдержать по пути. Мало нас осталось… Я, Юрко Стеценко и еще человек двадцать пробились в Киев, но было уже поздно… Там гетман, немцы. Мы ушли в подполье. А когда началась забастовка рабочих, ясное дело, снова взялись за оружие… Долго держаться не могли, силы были неравные, разбили нас. Попали мы с Юрком в Лукьяновскую тюрьму…

— Слушай, родной, я тоже там был! В одной камере с Юрком и…

— Я его после тюрьмы не встречал. Верно, погиб наш Юрко, — удрученно сказал Билецкий. — Меня держали в камере смертников, в сыром подвале. Здесь и напомнила о себе старая болезнь, которую заработал еще в Сибири… Чудом выжил. Потом наши вырвали меня из тюрьмы. Сам понимаешь, какой я был… Подлечили! Ну и послали заведовать детскими домами…

— А Сашка мой? Где же он?

— В тот год где-то в пути буденновцы подобрали его. Мальчишка он был хороший, и все его полюбили. Встретил я его случайно, когда к нам бойцы в гости пришли. Узнал я Сашку, ну и забрал сюда… Три года жил он здесь и все бредил военной школой. Мечтал стать таким, как Буденный. Подрос, окреп, я его и отправил в военное училище в Ленинград. Там он учится. Узнаю его точный адрес и сразу напишу тебе…

— Я поеду искать его!

— Успеешь. Я тебе напишу. Он жив-здоров, чудесный паренек…

— А Лиза, дочурка? Может, и о ней что-нибудь знаешь? Что тебе Сашка рассказывал? Где она?..

— Говорил… Когда детей везли в приют, по дороге на поезд напала банда. Паровоз пустили под откос. Кто жив остался, бежал куда глаза глядят. Тогда Сашка и потерял сестренку. Больше он о ней ничего не знает. Пропала…

Я собрался было в дорогу, хотелось поскорее поделиться новостью с женой, с добрыми соседями, но Фридель меня не пустил. Оказывается, в одном детдоме крыша в нескольких местах текла, вот и спросил: не потружусь ли я, не починю ли? «А как же! — ответил я. — Непременно починю! Всему миру чиню крыши, а тут откажусь сделать доброе дело для детей, для Наполеона, который меня так обрадовал?»

Не дождавшись, пока кончится праздник, я полез на крышу и через два дня закончил работу.