– Бесполезно… Бесполезно… – бормотала она, давясь рыданиями. – Что ни делай – всё бессмысленно, ненужно… Никому не нужно… Зачем, боже мой, зачем только… И ничего теперь не поделать, Никита, милый, ничего… Никита, боже мой, Никита, единственный мой, никогда, никогда, никогда…

Порыв ветра, пробежав по саду, швырнул в беседку горсть дождевых капель. Холодные шарики хлестнули Веру по щеке, и молодая женщина, всхлипнув, выпрямилась. Шумно вздохнув, собрала ладонью влагу с потемневших сырых перил, протёрла лицо. Некоторое время сидела не двигаясь, с закрытыми глазами, изредка судорожно вздыхая. Но вскоре успокоилось и дыхание. Княгиня Тоневицкая откинулась на прогнившую спинку скамьи, в последний раз вытерла слёзы и задумалась.

Выйти замуж и уехать в Петербург. Казалось бы – что проще? Опыт замужества без любви у тебя, моя милая, уже есть, с горечью напомнила себе Вера. Как и говорила маменька, – ничего смертельного. Муж – он и есть муж, не тиран – и слава богу. Сотни женщин живут так же, чего же тебе надобно? В шестнадцать лет ещё простительно мечтать о неземной страсти, начитавшись Пушкина с Вальтером Скоттом… А десять лет спустя – не смешно ли это всё? Десять лет спустя – после короткого несчастливого брака, вдовства, измотавшего её деревенского хозяйства, вечных мыслей о том, что всё не так, всё неправильно, всё ведёт к ошибкам… Как хорошо было бы сбросить этот камень с плеч… Уехать – нет, не в Петербург… В милую Москву, где знаком каждый переулочек, каждый поворот бульваров. Оказаться в Столешниковом, в родном доме с потрёпанными портьерами, со штофными обоями в большой зале, с портретом отца на стене, с печью в синих и зелёных изразцах, из которых один, у стены, слегка отколот, и трещины похожи на собачью улыбающуюся морду… Как давно, как давно она там не была! И – не думать больше ни об озимых, ни о льнах, ни о продажах, ни об истериках Александрин, ни о карточных проигрышах Сержа… Хотя бы неделю, хотя бы один день – не думать…

«Глупости! – сразу же одёрнула себя Вера. – Совсем распустилась! Ишь, чего вздумала – опять девочкой оказаться! Не думать ни о чём ей захотелось! Не думать о детях, у которых, кроме тебя, никого больше нет? Не думать об их будущем, за которое ты в ответе?! Да, в ответе, моя дорогая! И нечего теперь искать виноватых, их нет! Не виновата ни ты, ни покойный князь… Так уж вышло. У каждого свой крест, и у тебя он ещё не настолько тяжёл! Знала бы Аннет, как ты здесь сидишь, пережёвываешь свои страдания и мечтаешь поскорее от неё избавиться!»

Ничего подобного, устало возразила сама себе Вера и потянулась через стол за вторым яблоком. Она всегда любила этих детей. Любила ещё тогда, когда была их гувернанткой и отчаянно жалела своих воспитанников, слишком рано оставшихся без матери. Но господи милосердный, если бы просто отдохнуть… Переложить эту нестерпимую ношу на чужие плечи, передать всё в руки человека, который сам попросил об этом, для которого это не будет стоить никакого труда… Вздохнуть спокойно, перевести дух, господи! Уехать на зиму в город, мгновенно сбыть с рук Александрин, хоть немного развеяться самой! Увидеться с братьями, с их знакомыми, вспомнить давние разговоры в московских гостиных о музыке, о литературе, об истории… А не только о сене и псарне. Невозможно? Почему?!

– Барыня! Барыня-а-а! Ос-споди, да куды ж вы подевались-то? Александра Григорьевна покушать просют, чего подать-то им? Барыня, Вера Николаевна-а!

Вера горько усмехнулась. Встала со скамейки, бросила недоеденное яблоко в заросли мокрого жасмина, крикнула: «Я здесь, Домна, я иду!» – и, выйдя из беседки, быстро зашагала к дому.

В течение всей следующей недели Вера, как ни старалась выбросить из головы мысли о Команском, всё же постоянно вспоминала о нём. Дела навалились с новой силой. Вере приходилось снаряжать в Гжатск возы с пшеницей, договариваться насчёт холстов, спорить со старостой по поводу новой нарезки земли, отбиваться от Самойленко, которому опять приспичило покупать у неё рощу… Разрываясь между хлопотами, Вера то и дело думала о том, что вот если бы она была замужем… Если бы пан Команский был здесь и сам ругался бы с Акимом, а Самойленко дал от ворот поворот раз и навсегда… Она вспоминала лицо Команского – всегда спокойное, с насмешливой и тёплой искоркой в сощуренных глазах, его неторопливый уверенный голос. Вера не могла удержаться от улыбки, представив себе физиономии всех окрестных дам, когда те узнают, что безвестная московская гувернантка отхватила себе уже второго уездного предводителя дворянства. Напоминая себе, что до замужества Аннет она всё равно не сумеет выйти замуж, Вера тем не менее понимала, что её «добрососедские» отношения с Команским всё равно уже не будут прежними. Лучше будет в ближайшие дни дать ему определённый ответ. Но какой же, мучилась она. Что ответить человеку, которого не любишь? Пан Команский, я принимаю ваше предложение, потому что мне так будет удобнее жить, а я в последнее время слишком устала? Какая пошлость… Кто бы мог предположить, что придётся задумываться о подобных вещах, а вот поди ж ты… Но боже правый, она и в самом деле устала, так устала за эти годы… Что ж, пройдёт, быть может, утешила Вера саму себя, глядя в окно кабинета на клумбу с уже мёртвыми, засохшими георгинами. Скоро зима, вот-вот пойдёт снег. Будет валить днём и ночью, ляжет санный путь… Делать станет нечего, разве что шить да читать целыми днями, заниматься с Аннет, принимать редких гостей. А весною, возможно, стоит попросту нанять толкового управляющего, и половина забот – побоку. Можно будет и в самом деле уехать в Москву, в их старый дом, почему бы и нет? Места всем хватит, а Мишка будет только рад. В последнем письме он пишет, что Никита уехал в своё Болотеево: какие-то ужасы среди крестьян, чуть ли не бунт… Стало быть, и встретиться им, слава богу, не придётся. При мысли о Никите давняя острая боль стиснула сердце. Вера зажмурилась. С минуту стояла неподвижно, взявшись за виски. Затем отошла от окна, села за стол и, придвинув к себе чистый лист бумаги, задумалась.

Так случилось, что близких подруг у Веры не было. В институтах мадемуазель Иверзнева раздражала других девиц вечной книжкой в руках и полным нежеланием рассуждать о духах и украшениях. Вере же казалось нелепым и пошлым часами болтать по-французски о преимуществах корсета на китовом усе перед казённым, с вульгарными деревянными пластинками. Лучшим её другом всегда был брат Мишка, с которым они были погодками и привыкли с детства делиться самым сокровенным. И сейчас, сидя в плохо освещённом кабинете, слушая, как свистит за окном ветер, Вера думала о том, что не в силах принять этого решения одна, а решать-то всё же надо, и скорее всего… Глядя в чёрное, залитое дождём окно, Вера вдруг спокойно поняла, что выйдет замуж за Команского. У неё нет больше сил одной тащить непосильную ношу чужой семьи, чужого хозяйства… А впереди – пустота. Никита забыл о ней, и как могло быть иначе? Вероятно, он, как и все здешние соседи, счёл, что она попросту сделала блестящую партию, окрутив вдового князя Тоневицкого. И Вера понимала: у него было право так думать.

«Миша, я ждала три года, – ложились на шероховатую бумагу неровные чернильные строчки. – Три года я ждала, что он вспомнит обо мне, напишет, приедет, хоть как-то напомнит про себя… Тщетно. Ты всё время упрекал меня, что я не делаю к нему первого шага – но с какой же стати? Разве не он мужчина? Разве не от него я вправе была ждать этого шага и в эти три года, и много раньше? Но нет, ничего не было. Так кто же и в чём же упрекнёт меня? Наверное, есть где-то на свете решительные особы, готовые взять судьбу в свои руки и преследовать мужчину криками о своей любви… Но я себя в такой роли не представляю. У моей Аннет действительно большие способности, ей надобно всерьёз учиться музыке, а кто здесь сможет её учить? Везти её в Италию на собственные доходы невозможно: содержание Сергея в полку слишком дорого обходится, а скоро и Коле поступать в университет… Александрин надо выдавать замуж, а в нашей глухомани сделать это немыслимо… Миша, я снова выхожу замуж. Возможно, это слишком поспешно и глупо. Но никак уж не глупее моего нынешнего положения, когда я каждый день рискую разорить пасынков и падчерицу своим неумелым хозяйствованием. Не знаю, стоят ли такой жертвы чувства господина Закатова. Я наперёд знаю всё, что ты можешь возразить мне. Всё это за свою жизнь я слышала уже тысячу раз. Я знаю, что существуют особые женские уловки, тонкое кокетство, способное подвигнуть мужчину на немыслимые подвиги во имя любви… И уж, во всяком случае, умная женщина всегда заставит мужчину сделать предложение, – так, кажется, говорила маменька? Верно, она была права, но что мне делать с собой, неспособной вовсе ни на какое кокетство? Да и что толку теперь говорить об этом – в мои годы, в моём положении? Вот сейчас пишу тебе это всё – и не могу понять: чего же стоит мужчина, которого нужно обхаживать и улещивать подобным способом, ведя к женитьбе, как телёнка на верёвочке? Противно… А ведь так веками устраиваются браки! Мишка, отчего же мне не пришлось кокетничать и кривляться с моим покойным супругом? А сейчас – с паном Команским? Неужто сей господин в его сорок три года влюблён в меня больше – больше и крепче, чем Никита, который, по твоим словам, всю жизнь никого, кроме меня, не любил? Ты будешь говорить, что я постоянно стращала Никиту своей холодностью, своей насмешливостью, своей учёностью – бог знает чем ещё, чего не должно быть в благонравной девице… Но отчего же других эти мои ужасные качества не пугали? Чего-то я, право, не понимаю в жизни… И, боюсь, никогда уже не пойму. Но такова уж твоя единственная сестра: безнадёжный сухарь и синий чулок. И ждать у моря погоды мне, боюсь, некогда и незачем. Обстоятельства требуют моего быстрого решения. Я выхожу замуж, Миша. И поверь, от этого хуже, чем есть, не станет».