Помолчал и добавил:

– Кстати, мангусту зарыл не святой Лахут. Ее убили варвары. Правда, Алдон?

Старый варвар побагровел и стал есть руки со страху.

– В Горном Варнарайне есть поверие, – продолжал Арфарра, – надо взять живого бога, мангусту или тайру, прибить к куску дерева, расстрелять из луков с подобающими заклинаниями и закопать на перекрестке. Каждая стрела, попавшая в зверька, бьет потом без промаха, а люди с такими стрелами считают себя вассалами убитой мангусты.

За занавесом что-то покатилось по полу. Все-таки мангуста – действительно образ государя!

Тут другой чиновник, из тех, что имел привычку кувыркаться во взглядах, сказал:

– Господин Нан поощрял богачей, а те закабаляли простой народ. Нынче, ужаснувшись аресту своего покровителя, они толкнули простой народ на мятеж. Надо обещать народу, что мы накажем богачей и продажных чиновников, а имущество их вернем народу и государю, и все успокоится.

Все в ужасе попрятали глаза.

Господин Чареника перестал думать о яичном пироге и начал думать о гобеленах в кабинете господина Нана, которые могли бы вернуться народу, и ему, Чаренике, как части народа, но тут же сообразил, что гобелены из его дворца вернутся народу вместе с гобеленами господина Нана, мысли его запутались, как цифры в отчете, он не знал, что думать и стал молиться.

А потом он поднял глаза и увидел, к своему изумлению, в руках Арфарры грязную книжечку, и узнал в ней некий памфлет о народовластии, который в свое время так разгневал Нана, что министр топтал его ножками. При этом изволил кричать: «Повесить гадину».

– Прежде чем писать за народ манифесты, – промолвил Арфарра, – следует прочитать те, которые пишет он сам.

И Арфарра помахал перед членами совета памфлетом, прогневавшим Нана, что такому человеку, как Арфарра, было, конечно, нелегко, ибо для него памфлеты отличались от указов тем же, чем фальшивые деньги от настоящих.

– Народ, – продолжал Арфарра, – потребует всего, что предлагал в своей речи господин Нан и всего, что хотел заговорщик Андарз, только Андарз требовал от государя назначить министров только с согласия Государственного Совета, а народ потребует от государя назначать министров только с согласия Выборного Совета всей земли.

Седые волосы Арфарры были скрыты под круглой шапочкой, стянутой черным шнурком и расшитой золотыми трилистниками, пальцы напоминали высушенные корешки сельдерея, и он очень походил на свою собственную куклу, которых тысячами лепили крестьяне в провинциях, – с той только разницей, что фигурка бога-покровителя пыток всегда держала в руках топор, а не памфлет о народовластии.

– Этим дело, однако, не ограничится, – продолжал старик. – Народ разграбит ваши дома и потребует суда над вами. Ваши рабы возьмут себе ваших жен, ваши должники сожгут вас на кострах из долговых расписок; и они выберут в совет всей земли того, у кого шире глотка и бесстыдней глаза; а господин Шимана, для укрепления своей власти, разрушит все храмы, кроме храмов Единому, и сожжет все книги, где упоминаются старые боги. Только один человек может это предотвратить.

– Народ, – сказал Арфарра, – требует возвращения господина Нана. Почему бы не выполнить требования народа?

«Я был прав, – подумал Чареника, – они сговорились за счет моей головы».

Занавес в конце зала распахнулся, и из-за него выскочил государь Варназд. Чиновники попадали на колени. Варназд подлетел к столу, стукнул кулаком и закричал:

– Нан – негодяй! Он обманывал меня!

На щеках государя были красные пятна, он был взбешен. Ккаждый лавочник имеет право бросить неверную жену: а государь не имеет права казнить плохого министра?

– Нан, – снова закричал Варназд, – интриган! Почему, когда он казнил Ишнайю, народ только радовался? Я сегодня же отрублю ему голову!

– Государь, – вскричал Чареника, тыча пальцем в Арфарру, – этот человек три часа совещался с Наном: они сговорились за счет блага народа! Арестуйте его!

Варназд заколебался. «Великий Вей! – какие неподходящие минуты выбирают эти люди для ссор», – пронеслось в его голове.

– Государь, – громко сказал Арфарра, – если вы сегодня отрубите голову Нану, то через месяц народ отрубит ее вам.

Наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздался печальный звон: это особый чиновник, приставленный к лампе в виде стеклянного солнца, наполняемого маслом, выпустил лампу из рук: солнце разбилось и потухло, и масло вытекло безобразной лужей.

«Этот человек не пробыл во дворце и недели, а успел мне наговорить столько гадостей, сколько Нан не сказал за всю жизнь», – печально подумал государь. Повернулся и тихо пошел из зала. В раскрытых дверях на галлерею томился рыжий варвар. Сапоги его были в грязи, и он не решался войти. Государь брезгливо скосил на сапоги глаза и спросил:

– Где Киссур? Я приказал ему наказать мятежников.

Варвар тоже уставился на свои грязные сапоги, ужасно застеснялся и пролепетал:

– Он убит. Мятежники взяли наружную стену. А Нан, говорят, с ними и читает в префектуре свой доклад.

* * *

На второе утро восстания Собор «красных циновок» переселился в городскую префектуру, и туда же явилось еще человек триста, иные – от цехов, а иные – поэты в душе. Эти люди тоже называли себя представителями народа, но, по правде говоря, их никто не выбирал, а они сами пришли.

Собор постановил называть себя Добрым Советом, а Государственный Совет во дворце постановил называть Злым Советом.

Добрый совет принялся разрешать множество вопросов: от отношений между варварами и горожанами до вопросов о бесах, выпущенных Арфаррой на улицы города. Иные из бесов было пойманы и повешены для проверки, но после повешения они оказались людьми. Сразу стало ясно, что Арфарра изменническим образом подослал этих людей, чтобы спровоцировать народ к их повешению.

К вечеру Добрый Совет стал сочинять верноподданническое прошение. Сочинить прошение и одному-то глупому чиновнику нелегко, а шестистам умным людям в шестьсот раз труднее. Но толпа, окружившая префектуру, запретила этим людям расходиться, и они поклялись, что не разойдутся, пока не напишут прошение. Они сидели всю ночь в возрастающем возбуждении, и то, что они начали сочинять вечером, называлось прошением, а то, что они сочинили утром, называлось Конституцией.

Прошение, оно же Конституция, вышло таково:

«Государь должен вернуть обратно первого министра Нана и впредь не назначать министров без Доброго Совета всей ойкумены, а до его созыва – без одобрения настоящего собрания.

Простого человека должен судить не чиновник, а Бог. Мнение Бога совпадает с единогласным мнением десяти присяжных.

Всякий человек есть Храм Божий, и право храмового убежища должно быть распространено на любой частный дом. Чиновники не имеют права входить в дома без особого на то ордера.