А вот остальные норманны, похоже, не обращали ни малейшего внимания на яростные взгляды и сдавленные проклятия. Угощение было обильным и вкусным, и они уплетали его за обе щеки. Особенно берсерки, лишенные высшего наслаждения, какое могла дать им только битва, вымещали свое раздражение, предаваясь чревоугодию и пьянству, словно надеялись утолить этим жажду крови. Что, отметил про себя Торгрим, вполне может у них получиться.

Он расхаживал среди своих людей, огибая столы, и нашептывал им на ухо:

— Не напивайтесь до беспамятства, не теряйте соображения.

Возможно, Морриган рассчитывает на то, что норманны упьются до такого состояния, что не смогут стоять на ногах, и тогда ирландцы нападут на них. Это был единственный вариант предательства, который он смог придумать.

Но если ее план заключался именно в этом, то ей не суждено преуспеть. Чертовски трудно напоить викинга до бесчувствия, чтоб он не смог драться, а слегка выпивший викинг будет драться с еще большим ожесточением. Морриган прожила много лет среди них и потому должна была разбираться в подобных вещах.

Словом, люди из хирдов Арнбьерна, Хроллейфа и Инголь- фа пили много, но не валились под стол, воздавая должное обильному угощению, стоявшему перед ними, и не обращая внимания на своих ирландских хозяев, которых уже считали ничтожествами. Торгрим же ел очень мало. Подозрительность, заставлявшая его постоянно оставаться настороже, забота о Харальде и беспокойство о том, чтобы его люди не напились до потери сознания, практически лишили его аппетита, и он напрочь забыл о еде, удовольствовался только половиной булки, которую взял с какого-то стола и жевал на ходу.

Наступила ночь. Пиршество подошло к концу, и ирландцы удалились за стены Тары, оставив после себя с полдесятка рабов, которые принялись прибирать со столов, заворачивая недоеденные остатки. Морриган обратилась к вожакам викингов, жестом указав на шатры и палатки. Их было около дюжины, с одеялами и шкурами внутри, хотя ночь выдалась теплой.

— Эти палатки предназначены для вас, — сообщила она Арнбьерну и остальным. — Боюсь, что их не хватит на всех, но у нас есть одеяла и прочее, чтобы вы с комфортом устроились там, где вам захочется.

— Арнбьерн, первую стражу будут нести мои люди, — громче, чем было необходимо, заявил Хроллейф. — Я разместил около дюжины воинов подле городских ворот, еще столько же отправил на северную сторону, а остальных расставил вокруг лагеря.

«Молодец», — подумал Торгрим. Хроллейф не столько хотел проинформировать Арнбьерна о том, что сделал, сколько давал понять Морриган и Фланну, что захватить их врасплох не удастся.

— Мудрый поступок, Хроллейф, — заметила Морриган. — Но совершенно излишний, в чем ты сможешь убедиться сам.

Мы с Фланном желаем вам спокойной ночи. Обо всем остальном поговорим утром. — С этими словами они с Фланном коротко поклонились и, сопровождаемые своим маленьким почетным эскортом, развернулись и неспешно направились обратно, к воротам Тары.

Уже поздно вечером, после того как все улеглись спать, а сам он с трудом отбился от бесчисленных вопросов Харальда о том, что же теперь будет с Бригит, Торгрим принялся воспроизводить в памяти события минувшего дня. Как странно все обернулось… Ирландцы — по одну сторону стола, норманны — по другую. Едят вместе, но между ними, словно дымовая завеса, висит ненависть. У каждого свои вкусы и предпочтения. Ирландцы пили главным образом пиво, а норманны налегали на мед. Различия проявлялись и в том, какое мясо они предпочитали; баранина оставалась на стороне ирландцев, а норманны воздали должное столь любимым ими молочным поросятам, к которым местные жители не проявили ни малейшего интереса.

Торгрим вдруг широко раскрыл глаза в темноте. Перед его внутренним взором встала картина пиршества. Никто из ирландцев даже не прикоснулся к молочным поросятам. Он припомнил, что несколько раз один из норманнов, перегнувшись через стол, отрезал себе кусок баранины, не столько из любви к этому виду мяса, сколько ради того, чтобы подразнить хозяев, но к поросятам ирландцы не притронулись.

— Харальд? — окликнул сына Торгрим и немного подождал. Тишина. — Харальд?

Наконец в ответ раздалось глухое ворчание.

— Харальд, разве ирландцы не едят свинину? — спросил он. В хирде Арнбьерна Харальд был самым большим авторитетом в том, что касалось ирландских обычаев.

Снова последовала пауза, такая долгая, что Торгрим решил, будто Харальд вновь заснул, но в конце концов сын ответил:

— Думаю, что они едят ее, как и все прочие. — Голос его прозвучал странно, и сон был здесь ни при чем.

— Что случилось? — спросил Торгрим и сел на постели.

— Не знаю… У меня болит живот.

— Ты что, объелся? — спросил Торгрим, а потом понял, что задал дурацкий вопрос. Во всей Ирландии не сыскать столько еды, чтобы Харальд объелся ею.

— Нет… — жалобным тоном, который последний раз Торгрим слышал от него в детстве, отозвался Харальд. — Но то, что я съел, просится обратно…

Не успели эти слова слететь с его губ, как другой звук достиг ушей Торгрима, донесшийся снаружи, из темноты. Это были звуки рвоты. И стоны. Вообще-то, в том, что они раздавались в лагере викингов, не было ничего странного, но только не сейчас. Их было слишком много.

Торгрим спрыгнул с постели, сжимая в руке Железный Зуб, и выскочил из палатки, откинув полог. Ночь была прохладной и сырой, и в воздухе повис терпкий запах земли и травы, который в его сознании уже стойко ассоциировался с Ирландией. Небо было необычайно чистым, и острые лучики звезд бросали призрачный отсвет на лагерь.

Словом, вокруг было достаточно светло, но Торгриму очень не понравилось то, что он увидел. Из палаток и шатров, шатаясь и спотыкаясь, выходили люди, выползшие из-под груд одеял и шкур. Они сгибались пополам, и их рвало тем самым изобильным угощением, которое они поглощали совсем недавно. Другие уже лежали, скорчившись, на земле, прижав руки к животу, и громко стонали.

Старри Бессмертный притащил груду мехов поближе к палатке Торгрима, и сейчас Ночной Волк видел, как из-под нее торчит его голова. Он присел на корточки рядом с ним.

— Старри? Старри, как ты себя чувствуешь?

Старри взглянул на него. Глаза его были полузакрыты, и он шумно дышал открытым ртом.

— В животе у меня поселился огонь, Ночной Волк, — прошептал он. — И он жжет меня изнутри…

Торгрим выпрямился.

— Ах ты, проклятая сука! — выкрикнул он в ночь, но злясь при этом в первую очередь на самого себя. — Дурак, набитый дурак! — в сердцах вырвалось у него.

Торгрим поклялся, что если Старри Бессмертный встретит свою смерть таким бесславным образом, лежа беспомощным, как ребенок, а не с мечом в руке, он насадит голову Морриган на копье. Но как жить дальше с осознанием того, какую роль он сам сыграл в этом жестоком злодействе, Ночной Волк не знал.

Он побежал меж рядами палаток, крича на ходу: