— Ну и что? В этом возрасте он должен понимать, что делает, разве нет? Одного простишь, значит, нужно всех прощать, и тогда вся армия мигом разбежится.

— Пожалуй. — Ольсен печально взглянул на одного из конвоиров. — У тебя есть дети, обер-фельдфебель?

— Есть, конечно. Четверо. Трое в гитлерюгенде, один на фронте. В полку СС «Рейх»[57].

— Интересно, что ты будешь чувствовать, если когда-нибудь его потащат на расстрел?

Конвоир засмеялся.

— Ну, учудил! Он унтерштурмфюрер СС. Надежен, как стена.

— Во время войны и стены рушатся.

Конвоир нахмурился.

— Что ты имеешь в виду?

— Понимай, как тебе больше нравится.

— А если мне не нравится?

— Твое дело. — Ольсен устало покачал головой. — Я только не могу видеть, как детей волокут таким образом на бойню.

— Знаешь, приятель, на твоем месте я приберег бы жалость для себя; судя по ходу дел, она тебе понадобится. — Обер-фельдфебель многозначительно кивнул и похлопал по кобуре. — И ни слова, когда войдем в зал, ясно?

Лейтенант Ольсен с явным равнодушием сел на скамью подсудимых, и процесс начался. Доктор Бекман, прокурор, спросил его, признает ли он себя виновным в предъявленных обвинениях.

Ольсен смотрел на пол. Половицы были натерты до блеска, и он водил по ним ногой, проверяя, скользкие ли они.

Он медленно поднял голову и взглянул на троих судей за подковообразным столом. Двое, казалось, спали. Председатель, восседавший в большом красном кресле, был занят созерцанием мухи, кружившей вокруг настольной лампы. Это была явно не обычная комнатная или садовая муха. Слепень или овод. Кровососущая. Не особенно красивая, однако наверняка весьма интересная с точки зрения энтомолога.

Лейтенант отвел взгляд от стола и неторопливо повернулся к прокурору.

— Герр оберкригсгерихтсрат, — почтительно начал он, — раз я уже подписал полное признание в гестапо, не является ли ваш вопрос излишним?

Доктор Бекман поджал тонкие губы в саркастической улыбке. Нежно провел рукой с синими венами по стопе документов.

— Может, подсудимый будет настолько любезен, что предоставит суду решать, является вопрос излишним или нет?

— О, разумеется, — ответил Ольсен, пожав плечами.

— Что ж, отлично. Давайте пока оставим в стороне преступления, указанные в обвинительном акте. — Низкорослый доктор повернулся и громким, пронзительным голосом обратился к судьям: — Именем фюрера и немецкого народа прошу разрешения добавить к списку преступлений, в которых обвиняется подсудимый, обвинение в дезертирстве и трусости перед лицом противника!

Двое спавших судей открыли глаза и с виноватым видом огляделись вокруг, сознавая, что упустили нечто. Председатель перестал наблюдать за оводом.

Лейтенант Ольсен подскочил.

— Это ложь! Ни в том, ни в другом я никогда не был виновен!

Доктор Бекман взял лист бумаги и с коварной улыбкой уставился в нее, втягивая внутрь щеки, отчего они казались еще более впалыми. Это было сражение того типа, в котором он знал толк: быстрый маневр, внезапная атака, направленная в уязвимое место стрела.

— У меня в жизни не было мыслей о дезертирстве! — выкрикнул Ольсен.

Доктор Бекман кивнул.

— Давайте совместно разберемся с этим вопросом. В конце концов, для того мы и находимся здесь, не так ли? Мы здесь для того, чтобы установить либо вашу невиновность, либо вашу вину. Разумеется, если сможете доказать, что это обвинение ложное, вам будет дозволено выйти отсюда свободным человеком.

— Свободным? — негромко произнес Ольсен, цинично приподняв бровь.

Что значит «свободным»? Существовал ли с тех пор, как он появился на свет, хоть один свободный человек в Германии? Сейчас, в Третьем Рейхе, их, разумеется, не было. Германия была страной заключенных, начиная с новорожденных младенцев и кончая стариками на смертном одре.

— Разумеется, — продолжал доктор Бекман, угрожающе подавшись вперед, — если вас признают виновным, участь ваша будет совершенно иной.

— Разумеется, — сказал Ольсен.

Председатель одобрительно кивнул.

Доктор Бекман снова повернулся к судьям.

— С разрешения суда мы опустим содержащиеся в акте обвинения, чтобы сосредоточиться на новых, которые предъявил я. Выдвинуть их оказалось возможным только сегодня утром, когда я получил некоторые документы, — он поднял объемистую папку, — из особой службы тайной полиции. Содержащиеся в них факты совершенно недвусмысленны, и если я получу возможность провести краткий допрос подсудимого, то, полагаю, смогу убедить суд, что в предварительном следствии нет необходимости.

Председатель кивнул снова.

— Хорошо. Суд дает разрешение. Мы опускаем обвинения, содержащиеся в акте, и вы можете приступать к допросу подсудимого.

Доктор Бекман подобострастно поклонился и резко повернулся к лейтенанту Ольсену.

— Второго февраля тысяча девятьсот сорок второго года пятой ротой Двадцать седьмого танкового полка командовали вы?

— Да.

— Будьте добры сообщить суду, где вы тогда сражались?

— Сообщу, если смогу вспомнить. — Ольсен устремил взгляд вперед, хмурясь громадной фотографии Гитлера над председательским креслом. Не особенно вдохновляющее зрелище. — Видимо, где-то неподалеку от Днепра, — сказал наконец он. — Но поклясться в этом не мог бы. Я воевал во многих местах.

Доктор Бекман постучал тонким пальцем по столу.

— Где-то неподалеку от Днепра. Это верно. Вашу дивизию отправили в район Вязьмы — Ржева. Вы получили приказ занять позицию возле Оленино, к западу от Ржева. Вспомнили?

— Да. Дивизия была на грани окружения. Девятнадцатая и Двадцатая русские кавалерийские[58]дивизии охватили наши фланги с юга и продвигались на север.

— Благодарю, благодарю! — решительно произнес доктор Бекман. — Суд нисколько не интересуют действия русских. А что до окружения вашей дивизии — он поднял взгляд к балкону, заполненному старшими, влиятельными офицерами, — поскольку она до сих пор существует, мне это представляется совершенно невероятным.

С балкона послышался громкий ропот. Разумеется, было общепринятой догмой, что бронетанковую немецкую дивизию не могут окружить войска неполноценной нации — такой, как русские. Поэтому правдивость ольсеновского истолкования фактов сразу же была взята под сомнение. Доктор Бекман улыбнулся своей аудитории.