догадки И.И. Срезневского, высказанные им в довольно осторожной форме, дали, однако, некоторый толчок двум своеобразным тенденциям, постоянно возникающим в литературе об Афанасии Никитине. Одна из этих тенденций заключается в стремлении «повысить» значение миссии Никитина, превратить его из купца, по собственной воле и под влиянием случайных обстоятельств решившегося предпринять «хожение» в далекие страны, в «своего рода торгового разведчика, узнававшего путь в страну чудес, в Индию, может быть, тот путь, который по случаю каких-либо причин внутреннего характера закрыт примерно во второй половине XV в.»[1371]. Важным аргументом в такого рода «государственной концепции» было то обстоятельство, которому придал несколько преувеличенное значение уже И.И. Срезневский, подчеркнувший, что записки Никитина «были… включаемы даже в состав летописей, наряду с другими важными историческими сказаниями». «Включаемы в состав летописей…» – это обстоятельство не могло не казаться исследователям многозначительным. «Не надо забывать, что рукопись Афанасия Никитина почти сейчас же после его смерти попала в руки лица, которое доставило ее в центр русской науки длй занесения целиком в русскую летопись. Факт говорит о том, что современники знаменитого путешественника оценили его подвиг и решили передать о нем потомству», – писал В.В. Богданов[1372]. Н.В. Водовозов увидел в факте помещения «Хожения» в летопись прямое доказательство официального характера миссии Никитина. Высказав предположение, что «московские власти, давая ему охранную грамоту для проезда с посольством, делали это потому, что Афанасий Никитин был небезызвестным для них человеком», Н.В. Водовозов затем указывал на обстоятельство, которое превращало его «предположение в уверенность». Книга Никитина, указывает он, была передана после его смерти дьяку великого князя Мамыреву, ведавшему посольскими делами. «Возможно только одно объяснение» – писал Н.В. Водовозов, – это просил сделать сам умиравший автор книги. Но и Афанасий Никитин вряд ли решился бы послать свою книгу в Москву, если бы у него не было уверенности в том, что к ней отнесутся с полным вниманием. Следовательно, он знал, что его книгу в Москве ждут. Только наличием предварительной договоренности между Афанасием Никитиным и дьяками московского великого князя можно объяснить на первый взгляд загадочный факт внесения Хожения Афанасия Никитина в такой официальный документ, каким в XV веке была русская летопись»[1373].Сходную мысль высказал недавно и Н.И. Прокофьев, особенно подчеркнувший роль, которую играл в сохранении и занесении в «московский летописный свод» записок Никитина «дьяк посольского приказа», ведавший «всеми внешними делами Московского государства», Василий Мамырев: «Еще до Афанасия Никитина Василий Мамырев сам совершил путешествие по странам Ближнего Востока и описал эти страны. Надо полагать, что дьяк докладывал и о путешествии и о записках Афанасия Никитина царю Ивану III»[1374].

Взгляд на Никитина, как на фигуру государственного значения получил наиболее последовательное отражение вне научной литературы – он был положен в основу кинофильма «Хожение за три моря», вышедшего на экраны в 1958 г. Важнейший сюжетный мотив фильма – борьба Афанасия Никитина с португальцем Мигуэлем (образ вымышленный, но как-то перекликающийся, очевидно, с историческим Васко де Гамой) за приоритет в открытии Индии. «Я расскажу всем, что не ты, а я дошел сюда первым. Я! Я!» – восклицает Мигуэль, учиняя бесконечные пакости Афанасию[1375].

Но несмотря на широкую распространенность взгляда на путешествие Никитина как на миссию, важную для государства, взгляд этот легко может быть опровергнут. Что представляла собой «летопись», в которую был занесен труд Никитина? После работ А.А. Шахматова и его продолжателей говорить о летописце вообще – «летописец включает», «летописец сообщает…» – едва ли возможно: летописи на Руси были разные, особенно в XV веке. Характер летописного свода, включившего «Хожение за три моря», может считаться в настоящее время (главным образом благодаря работам А.Н. Насонова) достаточно ясно установленным. «Хожение» входило в состав летописного свода 1518 г., отразившегося в Софийской II и Львовской летописях, однако впервые включил его в летопись, по всей видимости, не непосредственный составитель свода 1518 г.: «Того же году обретох написание Офонасия Тверитина купца…» – записал под 1475 годом летописец; едва ли это мог сказать о себе сводчик 1518 года, писавший 43 года спустя. Вероятнее всего, слова о нахождении «написания» принадлежали составителю предшествующего летописного текста, явно обнаруживаемого в своде 1518 г. в пределах до конца 80‑х годов XV века. Но этот свод 80‑х годов – протограф свода 1518 года – вовсе не был официальной московской летописью. Совсем напротив: это был резко оппозиционный летописный свод, поддерживавший враждебных Ивану III деятелей, и в их числе умершего в 1489 года митрополита Геронтия, и содержавший ряд неофициальных и неугодных великокняжеской власти рассказов[1376]. «Хожение за три моря», конечно, не было враждебно Ивану III, но и рассказом, включенным по приказу великого князя в «официальный» летописный свод, оно не было. Это был просто интересный памятник, каких сводчик 80‑х годов XV века привлек немало. Неофициальный характер имела и другая версия «Хожения», сохранившаяся в Троицком сборнике конца XV века: «Хожение» было помещено здесь вместе с Ермолинской летописью, но не входило в ее состав, а представляло собой самостоятельную часть того же сборника (находилась «при… летописи» по выражению И.М. Карамзина), да и сама Ермолинская летопись, составленная в начале 80‑х годов на основе кирилло-белозерского свода 1472 года, была также совсем не официальной летописью[1377].

Василий Мамырев, передавший составителю неофициального свода 80‑х годов записки Никитина, никогда не был посольским дьяком и не занимался посольскими делами; нам ничего не известно и о его поездке на Ближний Восток[1378]. Деятельность Василия Мамырева была связана исключительно с внутренними делами. Исследователи, приписывающие Василию Мамыреву внешнеполитическую деятельность, смешивают Василия с его братом – Данилой Мамыревым, который ездил в Италию (но не на Ближний Восток) и вел дипломатические переговоры, однако также не был «дьяком посольского приказа» (такого приказа вообще не существовало в XV веке)[1379]. Во всяком случае, никаких широких выводов из того факта, что «тетради» Никитина передал одному из летописцев Василий Мамырев, сделать невозможно. Невозможно говорить и о споре из-за приоритета в открытии Индии между Россией и Португалией в конце XV века, ибо в это время еще сама Португалия не была «открыта» русскими[1380], а Россия – португальцами.

Другая тенденция в характеристике «Хожения за три моря» заключалась в подходе к самим его запискам не как к непосредственной записи впечатлений путешественника, а как к сложному литературному памятнику, требующему своеобразной «дешифровки».

Такой «дешифровкой» литературного замысла занимался известный филолог Н.С. Трубецкой в статье, опубликованной за рубежом еще в 20‑х годах и недавно переизданной. Н.С. Трубецкой стремился понять эстетическую ценность «Хожения»; он предлагал «подойти к произведениям древнерусской литературы с теми же