научными методами, с которыми принято подходить к новой русской литературе…», получить «возможность воспринимать и самую художественную ценность этих произведений»[1381]. Однако решение этой плодотворной задачи осложнялось тем, что, по мнению самого Трубецкого, «наши эстетические мерила настолько отличаются от древнерусских, что непосредственно эстетически чувствовать древнерусские литературные произведения мы почти не можем…»[1382]. Основное внимание Н.С. Трубецкой уделил поэтому композиции «Хожения», чередованию в нем «довольно длинных отрезков спокойного изложения с более короткими отрезками религиозно-лирических отступлений», причем в расположении «отрезков спокойного изложения» обнаруживалась, по мнению исследователя, определенная симметрия: «статичность» этих описаний нарастала от начала повествования к середине, а к концу постепенно они вновь утрачивали эту «статичность» («отрезки спокойного изложения» приобретали, как и в начале, более «динамический» характер)[1383]. В чередовании «отрезков спокойного изложения» с короткими «религиозно-лирическими отступлениями» Н.С. Трубецкой усматривал черты сходства «Хожения за три моря» с паломническими «хожениями», но считал, что Никитин не следовал паломнической литературе, а отталкивался от нее. По его мнению, Афанасий Никитин, нагромождая экзотические слова со своеобразными звукосочетаниями, «сознательно шел на то, что читатели не поймут его», ставя своей целью «создание определенного эффекта экзотики, достигаемой необычностью звукосочетаний в связи с непонятностью самих фраз»[1384]. Как справедливо заметил исследователь научного творчества Н.С. Трубецкого, в этом случае «Трубецкой видел в тексте Афанасия Никитина особенно крайний пример того, что формалисты называли «установкой на выражение» и, более того, в форме, близкой к «заумному языку», тому самому материалу, которому были посвящены первоначальные теории формалистов»[1385]. Служа «средством повышения чуждости и экзотичности», нагромождение восточных слов вместе с тем играло, согласно Н.С. Трубецкому, и «символическую роль». В Индии Никитин молился и рассуждал о вере «по-русски, т. е. непонятно окружающим»; после возвращения в Россию «перемена окружения вызвала переворачивание наизнанку языковых выражений психического состояния», и Никитин на восточных языках «пишет теперь такие мысли, которые в Индии приходили ему в голову по-русски…»[1386]. Как именно происходило такое «переворачивание наизнанку языковых выражений»? Вел ли Никитин в Индии дневник и на каком языке? Никакого ответа на эти естественные вопросы мы у автора не находим.

Заметим, что симметричное расположение фрагментов «Хожепия» не было доказано Н.С. Трубецким. Предложенное им разделение текста на отрезки «спокойного изложения» и «религиозно-лирические отступления» весьма субъективно: многие отрывки, отнесенные Н.С. Трубецким к числу «религиозно-лирических», включают описания и «статического» и «динамического» характера; ряд разделов совсем пропущен и никак не охарактеризован исследователем[1387]. Но и самая постановка такой композиционной задачи Афанасием Никитиным вызывает серьезные сомнения. Н.С. Трубецкой не задавался вопросом, как мог Никитин в то короткое время, которое оставалось ему жить после возвращения на Русь (Литовскую), расположить столь симметрично отдельные части своего сочинения или проделать ту лингвистическую метаморфозу («переворачивание наизнанку языковых выражений»), которую приписывал ему исследователь. Композиция литературного произведения, конечно, содействует его «художественной ценности», но возможна ли такая единая композиция (с симметрично построенным концом и началом) в сочинениях, написанных как дневник и не подвергшихся существенной авторской переработке— скажем, в дневниках Л.Н. Толстого? Мнение Н.С. Трубецкого о сознательном, столь изысканном расположении Никитиным отдельных частей его рассказа неразрывно связано с предположением, что «Хожение» было не путевыми записками, а памятником, созданным с начала до конца уже после его путешествия.

«Плодом единого литературного замысла, осуществленного после возвращения из путешествия за три моря, т. е. по дороге в Смоленск», т. е. мемуарами, написанными задним числом, считали «Хожение» и авторы, ставившие вопрос о его литературном характере среди других вопросов, например А.М. Осипов, В.А. Александров и Н.М. Гольдберг, а также Н.В. Водовозов. Н.В. Водовозов утверждал, что если Никитин иногда говорит о своих переживаниях в настоящем времени или выражает «недоумение, чем закончится то или иное приключение, то это является литературным приемом, к которому автор прибегает для большей драматизации рассказа»[1388].

Как «писателя оригинального, старавшегося придать экзотичность своему изложению», рассматривал Никитина и С. Н. Шамбинаго в своей краткой, но, к сожалению, весьма неточной заметке о нем в десятитомной «Истории русской литературы»[1389].

Тенденции «возвышения» или «углубления» образа Никитина и как торгового деятеля, и как писателя наиболее последовательно в нашей литературе противостоит статья В.П. Адриановой-Перетц, помещенная в двух академических изданиях «Хожения за три моря» (серия «Литературные памятники»). Впервые к «Хожению» Афанасия Никитина В.П. Адрианова-Перетц обратилась в 1948 г. – в первом из этих изданий, но ее работе над этим памятником предшествовала многолетняя работа над произведениями близкого жанра – паломническими «хождениями», с которыми сравнивал записки Никитина и Н.С. Трубецкой (чья работа была в 1948 г. исследовательнице неизвестна). В.П. Адрианова-Перетц занималась «хождениями» игумена Даниила (в различных версиях и переработках), Арсения Салунского, Даниила Корсунского, Василия Гагары, Ипполита Вишенского. «Хожение за три моря» она сопоставляла с «хождениями» и с описанием русского посольства на Ферраро-Флорентийский собор: «Эту традицию “хождений” отразил в своем ярко окрашенном авторской индивидуальностью рассказе о путешествии “за три моря” и Афанасий Никитин». Но, отмечает автор, «отдав – сознательно или невольно – дань литературной традиции, Афанасий Никитин создал для передачи своих впечатлений лично ему принадлежащую манеру изложения, свой стиль».

Проще и основательнее, чем ее предшественники, подошла В.П. Адрианова-Перетц и к проблеме варваризмов в «Хожении» – отдельных слов, фраз и целых разделов, написанных Никитиным на своеобразном тюркско-персидском жаргоне, на котором, очевидно, изъяснялись купцы, торговавшие в Передней и Средней Азии. Никитин пользовался этим языком не для придания «экзотичности» своему повествованию, а, очевидно, «просто привыкнув к нему». В ряде случаев запись на тюркском диалекте была вызвана, по выражению В.П. Адриановой-Перетц, «своеобразной цензурой собственного рассказа»: Никитин выражал по-тюркски такие идеи, которые могли показаться опасными с точки зрения будущих русских читателей его дневника.

Уже в первой редакции своей статьи В.П. Адрианова-Перетц охарактеризовала Никитина совсем иначе, чем это делали авторы, склонные видеть в авторе «Хожения» купца-дипломата, сознательно стремившегося в Индию и удачно осуществившего там свою миссию. Она справедливо заметила, что из текста «Хожения» не видно, что торговые дела в Индии «складывались для Никитина особенно благоприятно. Он вообще проходит перед читателем больше как любознательный путешественник, чем как деловитый купец, совершающий выгодные сделки»[1390]. Эти наблюдения были развиты в окончательной редакции статьи, помещенной во втором издании «Хожения за три моря». «Первоначальной целью поездки Афанасия Никитина и его товарищей, тверских и московских купцов, был, видимо, лишь Ширван… О том, что, отправляясь в путь, Никитин еще не думал о далекой Индии, свидетельствуют его собственные слова. Вспоминая в “Хожении”, как его ограбили на пути под Астраханью, оп пишет: “И я от многих бед пошел в Индию, так как на Русь мне пойти