— Я сказал, задуй свечи! — взвизгнул Зофиил.

Мне показалось, что он готов ударить Сигнуса, если тот не подчинится.

— Теперь это не имеет значения, Зофиил. Кто бы ни был там, снаружи, он знает, что мы здесь, и, думается, всегда знал.

Наступило утро. Невысказанный вопрос — где похоронить Жофре — висел в воздухе. Ночевать в часовне становилось слишком рискованно. Если слухи о чуме достигли города, скоро на дороге появятся беженцы, и среди них могут оказаться больные. Родриго был непреклонен: Жофре должен упокоиться в освященной земле. Мы еле отговорили его нести тело ученика к ближайшей церкви. Только подумай, говорили мы, какие расспросы начнутся, если заявиться к священнику с изуродованным трупом. Жофре отказались хоронить в городе, откажутся и в соседнем приходе.

— Похороним его здесь, — предложил Сигнус. — Когда-нибудь часовню непременно достроят и освятят, да и Дева Мария на сте... — Юноша осекся.

— Где именно ты собираешься его положить? — возмутился Зофиил. — Будь часовня построена на земле, ты мог бы закопать его, но под нами — река! Предлагаешь просто оставить труп на полу?

Осмонд, беспокойно меривший шагами часовню, остановился и сказал:

— Похороним Жофре под алтарем. Там должна быть выемка — сомневаюсь, что каменщикам удалось найти глыбу такого размера. Это же готовая гробница! Нужно только поднатужиться и приподнять плиту или хотя бы край, а после задвинем плиту на место.

— Спасибо, ты добрый малый. — Родриго протянул Осмонду руку.

— Родриго, я не хотел выгонять Жофре. — Лицо Осмонда вспыхнуло. — Просто, когда Зофиил сказал... Ты же знаешь, я и не думал... Если бы тогда я взял его на охоту, он не сбежал бы в город... То, что они сделали с ним... он не заслужил такой...

Родриго сжал плечо Осмонда.

— Ты не виноват. Ты не сделал Жофре ничего плохого.

С несвойственной ему горячностью Осмонд обнял Родриго.

— Прости, Родриго, я знаю — он был тебе как сын.

Родриго похлопал Осмонда по плечу и отвернулся, в его глазах блеснули слезы.

— Идем попробуем сдвинуть плиту.

К моему удивлению, у Зофиила хватило терпения воздержаться от ехидных замечаний до ухода Родриго и Осмонда, однако стоило им скрыться из виду, как фокусник фыркнул:

— Только время зря потратят! Где они возьмут свинцовый гроб? Сколько ни расписывай алтарь, вонь-то никуда не денется! Когда часовню придут достраивать, каменщики учуют запах и разберут его. А догадаться, чье это тело, не составит труда. Они сбросят его в реку или расчленят и выкинут на свалку. Лучше бы Родриго зарыл труп где-нибудь в лесу. Если местные и набредут на могилу, то не станут ее раскапывать.

— Однако они не посмеют тронуть кости, если решат, что перед ними останки монаха. — Сигнус послал мне многозначительный взгляд.

— С чего бы им так решить? — холодно бросил Зофиил.

Он так и не простил Сигнусу, что тот не погасил лучины.

— У камлота припасено несколько монашеских ряс. Помнишь, те, что ты выменял в монастыре? Одежда сохраняется дольше, чем тело. Со временем под плитой останутся только кости да монашеское облачение.

— Вижу, тебе нравится выставлять Господа на посмешище, Сигнус, но берегись: Он никому не прощает насмешек.

С выражением досады на лице Зофиил покинул часовню. Ребенок, разбуженный голосами, заплакал. Вдвоем с Сигнусом мы зарылись в мою котомку. Бросив осторожный взгляд на Аделу, Сигнус прошептал:

— Камлот, ты заметил, что в тот час, когда убили Жофре, Зофиила не было в часовне? Он вернулся после вечерних колоколов. Наверняка Зофиил шел той же дорогой. Он мог что-нибудь услышать или увидеть, если только сам не...

— Не говори так! Я знаю, о чем ты думаешь. Молись, чтобы эта мысль не пришла в голову Родриго. Если он решит, что в смерти Жофре виновен Зофиил, я не поручусь за жизнь обоих.

Мы опустили тело под алтарь. Осмонд вырезал большой деревянный крест, какие носят монахи, и вложил его в руки Жофре. Монашеское одеяние удивительно шло мертвому юноше. Возможно, со временем ему и суждено оказаться там, где чистые голоса поют о той любви, что выше женской ласки. Мы закрыли покойнику глаза. В тепле он оттаял, и из черт изгладилось выражение животного ужаса, а капюшон с высоким воротом скрыл синяки. Теперь Жофре походил на спящего ребенка.

Родриго опустился на колени, поцеловал синие губы и нежно провел рукой по щеке с девичьим пушком. Он больше не плакал. Его скорбь была выше слез. Жофре оставил этот мир, даже не узнав, пережила ли чуму его мать. Ведает ли она, что ее сын покинул этот мир? Нет ничего тяжелее, чем хоронить собственных детей. С их уходом вы зарываете в могилу частицу себя. Родриго хотел вернуть матери сына живым и здоровым. Теперь уже ничего не исправить. Почему всегда оказывается слишком поздно?

Плита со скорбным глухим стуком встала на место. На верхней ступеньке лестницы появилась Наригорм. В руке девочки что-то блеснуло. Наригорм протянула ладонь к лучу жидкого света, который лился сквозь окно, и сине-лиловое с золотистыми прожилками стекло, поймавшее и сохранившее свет Венеции, вспыхнуло на солнце.

Родриго забрал у девочки флакон и спрятал в ладони.

— Может быть, снова поднимем плиту и вложим его в руку Жофре? — прервал молчание Сигнус.

После недолгих размышлений Родриго покачал головой.

— Его делали для живых. Чтобы не забывали о том, что утратили. У мертвых нет памяти. Когда-нибудь я отдам его сыну Аделы, родившемуся в час, когда убили Жофре. — Он вновь повернулся к алтарю. — Но прежде я должен исполнить клятву.

В моих ушах чумными колоколами гремели слова Родриго. «Родившемуся в час, когда убили Жофре». Наригорм все так же стояла на верхней ступеньке лестницы, не сводя глаз с помоста, на котором Адела дала жизнь своему сыну и где еще недавно лежал труп. В сумраке часовни было не разглядеть выражения лица, но вся ее фигура излучала торжество. В лестничном пролете за ее спиной разрасталась чернота, словно сама тьма была тенью Наригорм. Один убавится, другой прибавится. Руны не солгали.

Даже если вблизи деревень нас не встречала какофония колокольного звона и клубы едкого желтого дыма, мы держались настороже. Мы научились читать знаки. Ветряные мельницы высились, словно сторожевые башни, — ни шороха лопастей, ни скрежета жерновов, ни снующих с мешками женщин. Молчали и водяные мельницы: их лопасти не черпали воду, камни не терлись друг о друга, окрестности не оглашались радостными возгласами. Хотелось верить, что виной тому лишь нехватка зерна.

Еще ужаснее выглядели мельницы, бесцельно вращавшие над головой крылья, грохотом жерновов сотрясая землю под ногами. Мельницы-призраки, стиравшие лопасти в щепы, потому что не осталось никого, чтобы остановить их.

В полях валялись дохлые овцы, в канавах догнивали собачьи трупы. И тогда мы сворачивали и искали другую дорогу, которая увела бы от места, где поселилось кое-что по-страшнее голода.