Ответом ей была тишина. Кем бы ни оказался узник, он затаился, силясь не выдать себя.

— Чего стонешь?

Послушница вытащила из настенного кольца факел и подошла к решетке, силясь разглядеть, что там творится. На узком топчане, прикрытом соломой, лежала на боку баба с непомерно большим животом. Лицо она прикрывала рукой, так как яркий свет огня усиливал ее страдание.

Лесана вгляделась. Женщина обнимала тяжкое чрево и старалась окаменеть, слиться с лежаком, на котором корчилась.

— М-м-м… — баба не удержалась и снова выдохнула долгий, исполненный муки стон.

Да она, похоже, вот-вот разродится!

Выученица пошарила на поясе, выбирая ключ, и принялась шуровать в замке. Уж кого-кого, а беременную бабу, пускай и Ходящую, ратоборцу бояться стыдно.

— А ну, ляг на спину! — скомандовала послушница, закрепляя факел на стене. — Да ноги разведи, ну!

— Све-е-ет… — выдохнула женщина.

Тьфу! Лесана выхватила факел и погрузила его в ведро с водой. Огонь обиженно зашипел, и в подземелье воцарилась тьма. Послушница неуловимым движением провела над головой, вынуждая воздух засиять прозрачным голубоватым светом. В этом призрачном сиянии было видно, как тяжко перевернулась на спину роженица, следуя приказу Осененной, как отвела от потного лица, облепленного волосами, руку.

Лесана окаменела.

Потому что лежала перед ней мать. Млада из Острикова рода. Только нестарая, с гладким, пускай и изможденным лицом, с темными, без седины, волосами. А лицо искажено страданием. Девушка смотрела на Ходящую, с ужасом слушая бешеный стук собственного сердца… Вот женщина выгнулась дугой и снова тяжко застонала, глаза от боли распахнулись, и выученица Клесха увидела, что они — глаза эти — зеленые, как зацветшая к концу лета вода в пруду.

У матери были темные.

И запоздалое озарение обрушилось на голову ушатом ледяной воды:

— Зорянка?

Женщина в ответ лишь глухо застонала и прошептала:

— Не губи… Не трону тебя… Сил у меня нет… Дозволь одной быть…

— Ноги разведи! — рявкнула Лесана и склонилась.

Зорянка…

Старшая сестра сгинула, когда Лесане было всего-то двенадцать весен. Она до сих пор помнила, как убивалась мать, которая тогда была в тягости. Как чернел лицом от тоски по старшей дочери и от страха за жену отец. Тогда все заботы о молодших и доме легли на Лесану, потому что она была после Зорянки старшей. Мать лежала, и знахарка говорила — скинуть может, если поднимется.

Так закончилось Лесанино детство. Она плохо уже помнила сестру, но сейчас не могла и на миг усомниться в том, что это она. Слишком велико было сходство со старшей Остриковной.

— Покажи зубы, — приказала девушка, подавшись вперед.

Пленница безропотно подчинилась, и Лесана увидела то, что ожидала — истончающиеся к основанию, острые, как отточенные лезвия, клыки. Кровососка.

Ее сестра.

Но роженице было не до этих терзаний, она снова тяжко застонала, стискивая руками, подгребая под себя прелую солому.

— Когда началось?

— Воду низвергла, когда по лесу тащили…

Послушница склонилась меж разведенных ног. Вот и дите, уже готово явиться… Не до раздумий более.

Вот когда пригодились уроки и наставления Майрико. Кто б подумать мог. А ведь недоумевала — зачем ратнику глядеть, как дите на свет появляется.

— Глубже дыши, глубже, — рявкнула девушка. — Давай! Тужься!

Утробный рык, полный усилия и муки.

— Дыши, дыши, еще раз, давай!

И снова скрежет зубов, снова рычание и снова роженица, потная, дрожащая от напряжения падает обратно на доски топчана.

— Дыши, дыши. Тужься… Нет, стой!

Кровососка послушно осадилась, хотя то стоило ей немалых усилий.

— Терпи. Его пуповиной захлестнуло…

Лесана протаскивала живое мокрое вервие через головку младенца, забыв, что принимает и не человека вовсе.

— Давай!

И снова натужное сипение, снова дрожь по телу. Раз, другой, и мокрый скользкий младенец Ходящего выходит на руки ратоборца Цитадели. Мальчик. Крупный, красный, с глазами-щелочками. Не кричит.

Лесана легко развела пальцами младенческий беззубый рот, пошуровала там, вытаскивая комок слизи, вздернула трясущимися руками за ножки и шлепнула. Живой комочек мокрой плоти заверещал, замяукал обиженно. Не уронить бы…

И лишь сейчас, держа на руках пищащего новорожденного, девушка поняла, что случилось, и запоздало испугалась. Ее затрясло от макушки до пяток. Кровососка рядом сбрасывала послед, а у выученицы Цитадели на руках лежал живой, вопящий младенец. Ребенок как ребенок. Вот только был он сыном Ходящей. И не просто Ходящей — кровососа!

Поймать кровососа — редкая удача. Знатно кто-то постарался, придумав облаву. Они, в отличие от волколаков, хитры, изворотливы и не живут звериным чутьем. Изловить даже одного (не новообращенного — этих было пруд пруди) пожитого — великим делом было. И Лесана, как Осененная, это отлично понимала. Вдвойне редкая удача — баба брюхатая. У нее ребенка отнять можно и добиться через дите многого. Хотя бы путь, которым двигалась стая, места, где кормилась и куда собиралась идти.

Женщина, изможденная, потная, лежала на досках, и Лесана увидела в тусклом свете, как из ее глаз медленно катятся тяжелые частые слезы. Она не протягивала руки к младенцу, знала — ей не дадут его подержать, поэтому плакала молча, не имея возможности прижать дитя к груди, даже узнать, кто это — дочь или сын, понимая, что все равно отберут, а она не сможет защитить. Тяжкая мука отражалась в ее глазах, вытекая вместе со слезами из глаз и с кровью из тела.

Кровососка неловко повернулась, высвобождая из-под поясницы ношенный серый платок, и дрожащей рукой протянула его послушнице. О, старая как мир материнская любовь… Лесана поняла все без слов, взяла платок и неловко, боясь уронить, завернула в смятую теплую ткань пищащего скользкого младенца.

Из глаз Ходящей текли и текли слезы.

— Дозволь… хоть поцеловать… — прошептала она сиплым, срывающимся голосом, понимая, что не дозволят не то что поцеловать, а даже и коснуться.

— На, — легко согласилась сидящая напротив девушка. — К груди приложи, а то так и будет орать.

Узница, глядя на нее глазами, полными неверия и непонимания, протянула дрожащие руки, боясь, что Охотница рассмеется