был последним, о чем они думали, тем более успех масштаба Сэма Голдвина, Сэма Бронфмана, Дэвида Сарноффа или даже Мейера Лански. Однако успех все равно пришел, причем так быстро и почти как безумное везение или случайность. Этого ли они хотели? Вначале, конечно, нет, а теперь это было сильнее, чем они когда-либо мечтали, и больше, чем ради ощущения психологического комфорта.

К тому же они были выходцами из русско-еврейской культуры, которая веками учила, что бедность — это высокая честь. Сама бедность была святой. Бедный человек благословеннее богатого — так учил Талмуд, так проповедовали раввины. Нельзя одновременно поклоняться Богу и мамоне. Быть евреем — значит быть бедным и страдать. Возможно, это помогает объяснить любопытное раздвоение личности этих ранних восточноевропейских магнатов, почему они могли быть любящими мужьями и отцами дома, но адскими дьяволами в офисе. У Сэма Голдвина была и своя нежная, щедрая сторона. Когда дальние родственники в Польше узнали об успехе своего родственника, они написали ему письмо, рассказав о своих проблемах. Вскоре он уже регулярно посылал за океан деньги и одежду людям, которых никогда не видел. И при этом он был человеком, который действительно верил, что «счастливая компания» не может сделать хороший продукт. Возможно, это происходило потому, что Америка давала таким людям, как Голдвин, больше, чем они просили, больше, чем их учили, что правильно, и им было неловко, даже стыдно, что их застукали за принятием этого тени и призраки их гордых, бедных предков.

Нигде эта еврейская дилемма не проявилась так ярко, как в истории Анзи Езерски. Коснувшись золотого жезла Голливуда, получив чек на десять тысяч долларов — больше денег, чем она когда-либо видела в своей жизни, попав на частный обед с Голдвином, получив потрясающий контракт от Уильяма Фокса, она повела себя, можно сказать, довольно глупо. На обеде с Голдвином она почти бессвязно лепетала об «искусстве». А когда ей предложили контракт с Фоксом, она просто сбежала. После голливудского опыта весь ее талант словно иссяк, и прошло несколько лет, прежде чем она снова смогла писать. Но Голливуд не был полностью виноват в этом.

В 1950 г., в возрасте 65 лет и практически забытая, она написала мемуары «Красная лента на белом коне», в которых попыталась разобраться в том, что произошло столько лет назад. Взволнованная продажей фильма, с десятитысячным чеком от Голдвина за продажу первого романа в руках, она с нетерпением бежала к отцу, ожидая от него похвалы, гордости или поздравлений. Ее ждало разочарование. Ее отец, старосветский Иеремия с Хестер-стрит, проводил дни в синагоге или в своей многоквартирной квартире над своими филактериями и священными книгами. Видя достижения дочери, он нещадно ругал ее за то, что она озабочена деньгами и земным успехом. По его мнению, единственная земная задача женщины — выйти замуж и родить детей. Она не сделала ни того, ни другого. С таким же успехом она могла бы умереть или, что еще хуже, никогда не родиться. Когда она вспомнила эту ужасную сцену:

«Горе Америке! — причитал он. — Только в Америке это могло случиться — с такой невежественной штучкой, как ты, писательницей! Что ты знаешь о жизни? Историю, философию? Что ты знаешь о Библии, основе всех знаний?»

Он встал, как древний патриарх, осуждающий неправедность. Черная ермолка оттеняла его белые волосы и бороду. «Если бы ты только знала, как глубоко твое невежество...».

«А что ты сделал со всеми своими знаниями? — спросила я. — Пока вы молились и превозносили свою Тору, ваши дети работали на заводе, зарабатывая на хлеб».

Его ослепленное Богом лицо возвышалось надо мной. «Что? Я должен был продать свою религию? Бог не продается. Бог превыше моей собственной плоти и крови..»..

«Ты не человек! — продолжал он. — Может ли эфиоп сменить кожу, или леопард — пятна? Не может быть добра и от вашего злого поклонения Маммоне. Горе! Горе! Бесплодное сердце твое смотрит из глаз твоих».

Его слова были солью на мои раны. В отчаянии я подхватила сумочку и перчатки и повернулась к двери.

«Я вижу, ты спешишь, готовая убежать. Бежать! Куда? Ради чего? Чтобы занять более высокое место в Вавилонской башне? Чтобы заработать больше денег на своем невежестве?»

«Бедность для еврея, как красная лента на белом коне. Но ты уже не еврейка. Ты — мешумедка, отступница, враг собственного народа. И даже христиане будут ненавидеть тебя».

Я бежала от него в гневе и обиде. Но это было бесполезно. Я никогда не могла от него убежать. Он был совестью, которая осуждала меня...».

Эта сцена иллюстрирует не просто столкновение культур. Это скорее конфликт верований, конфликт совести. В Америке переворачивалась с ног на голову целая история и система верований, а люди, которых учили верить в аристократию бедных, пытались приспособиться к обществу, принимающему аристократию богатых. Анзя Езерска оказалась недостаточно жесткой, недостаточно циничной, недостаточно бессердечной, чтобы избежать «осуждающей совести» своего отца-еврея. Зажатая между двумя мощными силами, она боролась недолго, а затем отказалась от борьбы.

Так что, возможно, одной из причин, заставивших Сэмми бежать, было жгучее внутреннее сомнение — чувство вины, которое никак не проходило, — в достойности успеха, вполне реальный страх, что успех — это зло, безбожие. Ассимиляция не была бесплатной. Одна из ее цен — постоянный внутренний конфликт, кризис совести, раздвоение души.

11. СДЕЛКИ

К 1928 году всем стало ясно, что отмена запрета — лишь вопрос времени. Он никогда не работал и, казалось, никогда не сможет работать. И хотя прошло еще пять лет, прежде чем Юта стала тридцать шестым штатом, ратифицировавшим поправку об отмене запрета в декабре 1933 г., эти пять лет дали Сэму Бронфману все необходимое время для разработки планов по выходу — наконец-то законным путем — на прибыльный американский рынок спиртных напитков. В 1928 г. он принял решение, которое превратило его из миллионера в миллиардера в буквальном смысле слова.

Он полагал, что до тех пор, пока действовал запрет, американцы будут мириться с «ротгутом» из сомнительных источников. Но после отмены запрета он полагал, что вкусы потребителей потребуют полностью выдержанного и созревшего виски и что американцы охотно заплатят за него. Исходя из этой теории, Бронфман начал выдерживать огромные запасы виски на своих канадских складах. Конечно, это была авантюра, и риск был немалый. Это означало, что его спиртные напитки не будут продаваться на оживленном и жаждущем рынке, а акционерам Seagram's придется затянуть пояса в этот неопределенный