Вдруг он оживился.

– Слушайте, Морозов, а не могли бы вы изобразить простую душу?

– То есть как? – я даже растерялся.

– А просто – прийти с целью подкупа, сунуть сторожу пятак и с пресерьезной миной объявить ему, что-де обо всем догадались. Что обманщик ваш и есть тот раненый, которого нашли в каморке под самой крышей. Сторож, разумеется, обзовет вас дубиной стоеросовой. Вы не обращайте внимания и требуйте, чтобы он вам растолковал, кто и куда уволок вашего мошенника. Наконец, раз пятнадцать обозвав вас дураком и бестолковой чучелой, сторож скажет вам правду – чтобы избавиться от вас, во-первых, и чтобы вы сами убедились в своей ошибке, во-вторых. Главное тут – не потерять терпения. Не бойтесь, околесица ваша подозрений не вызовет. К тому же, русский народ дураков любит. Вас и пальцем не тронут.

– Сами-то вы русский, Бессмертный? – слегка обиделся я.

– Православный, – отвечал он. – А коли делить мою кровь на составляющие, любой французский повар в отчаяние придет – две доли того, шесть долей сего, одна доля разэтакого. Я как-то из любопытства считал: может ли человек быть ровно на треть, положим, гишпанцем. Не получается.

– Как это не может? – спросил я. – Допустим, у него прадедушка коренной гишпанец, а отец прабабки с другой стороны – гишпанец на четверть, и еще кто-то затесался, так ежели сложить все эти дроби…

“Не получается.

Бессмертный так это произнес, что во мне родилось желание противоречить. И я постановил для себя, что непременно, раздобыв бумагу и перо, произведу эти расчеты. И попросил его о содействии, но про гишпанскую кровь умолчал, а сказал, что хочу начертить план улиц, прилегающих к складу Голубя, а также тех, где слышал, как под землей поют «Марсельезу».

В конце концов Бессмертный отправился прочь, видимо, покупать свечи. Он дал мне слово, что пошлет записку на Даленхольм, где мои родственники стояли в дозоре, готовые всякий миг двигаться наперехват противнику, вздумавшему форсировать Двину. И я не позавидовал бы тому, кто подвернется им под горячую руку. Особливо, если это будет рука племянника моего Суркова, сильно раздосадованного утратой селерифера и обещанием Бессмертного вернуть треклятый самокат только после победы.

Я же, одетый огородником, пошел к складу Голубя валять дурака. Замысел Бессмертного был по-своему разумен – я сам не раз сталкивался с людьми, несущими околесицу, от которых иначе не избавишься, кроме как пошлешь их к кому-то иному, чтобы и он помучился порядком, их выслушивая. Я только боялся, что не выдержу дурацкой роли. Я, слава Богу, не лицедей, а офицер в звании мичмана, звании невеликом сравнительно с лейтенантским чином Артамона и Сурка, но тоже обязывающем соблюдать достоинство.

Когда я объявил, что человек, устроивший себе под крышей берлогу, и есть мой должник, то был изруган дурнем и орясиной. Я был к этому готов и продолжал настаивать: я-де желаю знать, куда его увезли, чтобы там навестить и потребовать уплаты денег за лук и морковку.

Бессмертный оказался прав – мне назвали людей, которые снесли раненого Яшку вниз и, смастерив носилки, куда-то его перетащили. Один из этих благодетелей был приказчиком у Ларионовых. Как я понял, по случаю войны, которая всех оправдывает, он позабыл о всяком целомудрии и пустился на поиски приключений, а Яшка ему покровительствовал. Равным образом он, видно, покровительствовал Яшке, докладывая ему, в каком расположении духа сейчас старик Ларионов и перестал ли он клясть беглого сына. На основании этих взаимных обязательств оба и оказались в амбаре, часть которого была занята ларионовским товаром: Яшка там поселился, а приказчик Аввакум водил туда жриц любви, возможно, рассчитываясь с ними за услуги предоставлением ночлега и сворованными из ларионовской лавки товарами.

Но сейчас торговля русских купцов сошла на нет, их лавки в Гостином дворе и в Московском форштадте погибли, а товары хранились в ожидании лучших времен на складах в Рижской крепости или в Петербуржском предместье. Сторож намекнул мне, что Яшку якобы отправили в отцовский дом, и даже назвал Столбовую улицу, но это уже вызывало сомнение. Первое место, где Мартын Кучин станет искать моего враля, – это новое ларионовское жилище. И не так глуп этот Мартын, чтобы не выследить там Яшку, он будет подсылать туда множество народу, как хотел подослать меня, пока не добьется своего.

Я попытался припомнить Аввакума, которого, возможно, встречал в ларионовских лавках, и не смог. Его дружба с Яшкой говорила о его молодости, но староверы рано женят парней, чтобы не помышляли о блуде, и те живут с супругами при старших, отделяются редко, тут уж не побегаешь ночью в поисках приключений. Возможно, Аввакум был молодым вдовцом или же имел такую жену, что страшна, как смертный грех.

Наконец я взял себя в руки и стал рассуждать логично.

То, что Аввакум оказался ночью на складе, могло означать не только его непотребство, но, напротив, покорность хозяину. Когда в городе столько пришлого люда, лучше бы при товаре находиться многим сторожам. И ведь Яшка звал на помощь, уверенный, что Аввакум с товарищами не бродит по окрестным улицам, а сидит где-то на втором или третьем ярусе склада. Да и двери склада были приоткрыты не для гулящих девок, а чтобы впустить поздно пришедшего Яшку. Похоже, я возвел напраслину на непорочного приказчика. А коли так, он и этой ночью будет вместе со сторожами охранять склад Голубя.

Приняв такое решение, я не отправился в Петербуржское предместье допекать мимо идущих староверов вопросами о ларионовском приказчике, а остался в крепости. Мне нужно было совершить променад по узким улицам за реформатской церковью и понаблюдать за складом Голубя – может статься, искомый Аввакум где-то поблизости и я его признаю. Кроме того, я хотел приглядеться к подвальным окнам. Ведь где-то там я слышал подземную «Марсельезу». И, наконец, я хотел ближе к обеду заглянуть в погребок, узнать, не прислал ли Бессмертный свечи для нашей мистификации.

Свечи и письменные принадлежности прибыли после обеда. К тому времени я уже держал в голове план местности и страстно желал поскорее перенести его на бумагу. Кроме того, Бессмертный прислал краткую записку: он написал моим родственникам и отправил письмо с попутным йолом на Даленхольм. Легкое парусное суденышко пробежит расстояние от порта до новой пристани на острове часа за два. То есть Артамон и Сурок, скорее всего, послание Бессмертного или только что получили, или скоро получат. А поскольку у них там, на боевом посту, должны быть вахты, расписание которых мне неизвестно, то ждать родственников я должен не ранее завтрашнего дня.

С такой мыслью я изготовил узел со свечами, приобрел у доброй девки за алтын старое коромысло и отправился со всем этим имуществом в госпиталь. Там я сперва нашел знакомцев, которым помогал разгребать завалы, возникшие при пожаре, а потом, сообразив, кто тут теперь за старшего, принес ему свечи, коромысло и свою старую шапку (новую я приобрел по дороге у разносчика, который тащил на себе не меньше пуда всевозможного товара, включая подвешенные к поясу сапоги).

И тут-то меня взяли в оборот! Кто таков, да где проживаю, да откуда тут взялся, да не видал ли кого поблизости от места, где нашел свечи, да все ли приволок! Я, растерявшись, чуть было не признался по-немецки маленькому свирепому доктору-немцу, что зовусь Морозовым. Но в последний миг опомнился, немецкого же не знаю, и назвался Алексеем Артамоновым. Местом проживания же избрал игнатьевский дом на Столбовой.