которых я считал друзьями, оказались полным дерьмом. Возможно, я бы понял это сам, но из-за маминой настойчивости упрямился и нарочно делал все ей наперекор. Логика моих мыслей была такая: «Мама считает моих друзей дерьмом? Тогда я упрямо буду считать их самыми лучшими!». А сейчас, когда я остался совсем один, только Антон пришел и помог мне. А я ведь даже не узнал бы его в толпе…

«Друзья познаются в беде» — тот, кто придумал эту фразу, чертовски прав.

И я чокаюсь с Антоном.

День 39

Я окрылен и воодушевлен: у меня теперь есть настоящий друг. Но даже с ним моя тоска разрастается в груди черной дырой. Один раз, вечером, когда становится совсем невыносимо, я иду к своему старому дому. Смотрю наверх, ищу окно своей кухни.

Жалюзи не опущены, и я хорошо вижу маму. На ней варежки-прихватки, она ставит на стол форму с дымящимся пирогом. Снимает варежки, разливает по двум чашкам заварку и кипяток. На меня обрушиваются воспоминания: свист чайника, ароматы чая с травами и пирога с брусникой. Я чувствую их так остро, будто сижу с мамой рядом.

В этот миг я хочу ринуться в подъезд. Взбежать по ступенькам, позвонить в дверь, сказать маме, как же я виноват. Но тут все внутри меня опускается: я вижу Хмуря. Он подходит, садится за стол. Мама кладет ему кусок пирога, они пьют чай. Беседуют. Мама улыбается. Она выглядит счастливой…

Эта картина идеальна. Я туда не вписываюсь. Я все только порчу.

Понуро возвращаюсь к себе.

Хмурь просто стер меня и занял мое место. Но он — моя лучшая версия. Так что, может, все, что произошло, — к лучшему?

День 41

Я делаю то, что делал в последний раз несколько лет назад: звоню отцу. Надеюсь, что за эти годы он поменял номер и мой звонок ни к чему не приведет. Но номер тот же.

Отец удивляется моему звонку. Мне кажется по голосу, что он неприятно удивлен, я словно отвлекаю его от чего-то важного ерундой. Сбивчиво и смущенно говорю, что хочу встретиться. Он теряется, отвечает, что сейчас не может, работает сутками. Предлагает созвониться на следующей неделе. На том и расстаемся.

Но я не унимаюсь и этим же вечером иду к дому отца. Вижу всю семью: отец с Таней водят двухлетнюю девочку по детской площадке.

Нет смысла подходить и показывать, что я поймал отца на лжи — как всех других. Поэтому я просто ухожу, в очередной раз убеждаясь, что я и тут оказался лишним.

Даня

27

Просыпаюсь в новой кровати, в новой комнате. В очередном дне моей украденной жизни.

Вдыхаю запах лавандового кондиционера для белья. Осматриваю свои владения: комнату в тринадцать квадратных метров. Еще не привык к таким просторам.

Чищу зубы в красивой, чистой ванной. Зеркало блестит, нигде ни трещины.

Иду в кухню. Тут восхитительно пахнет: Катерина Николаевна приготовила тосты с яйцом и ветчиной. За завтраком она спрашивает меня о том, сколько у меня уроков, не забыл ли я физкультурную форму и как дела у Ксюши.

Катерине Николаевне нравится Ксюша. Я приглашал ее в гости на днях. Это так здорово и необычно: приводить друзей в этот дом, как будто он мой, знакомить их с Катериной Николаевной, как будто она моя мама.

— Ксюша — твоя девушка? — спрашивает она.

— Нет, — смущаюсь. — Подруга. Она вообще встречалась с Антоном.

— Правда? Встречалась? А сейчас?

— Они расстались… Там долгая история. Ксюша фанатеет от «Звездных войн» и требует, чтобы Антон тоже от них фанател, но он не хочет.

Катерина Николаевна сочувственно кивает:

— Его можно понять.

— Но сейчас видно, что они оба несчастны друг без друга. Не знаете, как им можно помочь?

Я уверен, что Катерина Николаевна знает ответы на все вопросы. И она действительно дает совет, но в своем духе:

— Я думаю, Ксюше нужно дать количественные оценки своим чувствам. Одну оценку — радости от того, что Антон разделяет ее интересы, и другую — печали от того, что они теперь не вместе. Вычесть из первой оценки вторую, и если результат получится отрицательным, то принять его таким, какой он есть, и пойти мириться первой.

Не знаю, как объяснить Ксюше, что ее чувства — это математическая задача.

После завтрака собираюсь в школу. Прохожу к своему шкафу, открываю дверцы. Смотрю на рубашки: их теперь так много! Есть даже совсем новые, еще с ярлычками. Беру одну из новых, отрезаю ярлычок. Надеваю брюки. Укладываю волосы.

Смотрюсь в зеркало, поправляю шишку на цепочке. Я себе чертовски нравлюсь. Не знал, что могу так здорово выглядеть! Кто бы подумал, что моя жизнь может так круто измениться к лучшему?

Если бы полгода назад мне сказали, что я буду жить как сейчас, я бы вряд ли поверил. А ведь лет в двенадцать-тринадцать мне было еще тяжелее. Тогда Нонна и Рома были особенно жестоки со мной, а я стал уже достаточно взрослым, чтобы понимать: эта чертовщина не норма, и я ни в чем не виноват. В тот период я даже размышлял о самоубийстве. К счастью, эти порывы быстро проходили, но если бы в такой момент я, к примеру, стоял на крыше многоэтажки, то спрыгнул бы. Настоящая подготовка к самоубийству занимает время, за которое можно тысячу раз передумать. Сейчас я бы очень хотел иметь машину времени. Я бы обратился к тому несчастному мальчику из прошлого, поддержал бы его. Я бы сказал, что ему нужно потерпеть — и вскоре Вселенная обязательно подарит ему чудо.

У Нонны я больше совсем не появляюсь, да ей и плевать. Лишь однажды сталкиваюсь с ней на лестничной площадке — Нонна поднимается, а я выхожу из квартиры Катерины Николаевны. Я замираю от страха. Нонна рассерженно вздыхает, а потом напускает на себя беззаботный вид.

— Да ладно, расслабься. Мне нет дела до того, где ты спишь. — Она уточняет: — Пока ты отдаешь мне свою зарплату.

Нонна останавливается у двери. Смотрит, будто раздумывает: сказать что-то или нет. В конце концов сообщает:

— А вообще мы тут съезжать собрались.

— Что? Почему? Куда? — Я удивлен.

— Сдала квартиру, — небрежно говорит она. — Переезжаем к Юрке. Правда, без Ромки, съехал он уже. Так что запомни адрес. Может, хоть вспомнишь наконец о семье, когда надоешь своей крале и она выкинет тебя на улицу.

Я вспыхиваю, опускаю голову.