Я каждый день приходил в амбулаторию. Вверх по скрипящим ступенькам, мимо ухмыляющегося кота, через пустую переднюю, пустую приемную — в кабинет с белыми стенами. На третий день она кривила губы, на четвертый улыбалась, на пятый — рассмеялась.

На шестой — лед был сломан.

Я хотел остаться серьезным до конца. И еще на крыльце напустил на себя мрачность. Когда вошел в кабинет — она, по своему обыкновению, сидела за столом. Я забыл сказать «здравствуйте», только притворил за собою дверь.

У нее на глазах были слезы.

— Что случилось? — спросил я.

Мне показалось, ее кто-то обидел, я разозлился, я готов был растерзать обидчика.

— Перестаньте, прошу вас, — проговорила она. — Как вам не стыдно.

Тут я понял, что обидчик — я сам.

Поселок остается поселком. И, конечно, мои хождения не остались незамеченными, а злые языки разносили молву, что молодая врачиха нашла наконец ухажера по душе. Представляю себе, как об этом шептались кумушки и с какой охотой их слушали.

Теперь было ясно: доктор ко мне равнодушна. Об этом я прочитал в ее глазах. Я пожалел о том, что докучал ей своими частыми визитами. И вдруг я покатился со смеху.

— А знаете, — проговорил я с перекошенным от смеха лицом, — я уж было решил, что влюбился!

Чего тут смешного, когда человек влюбляется?

Но я смеялся так заразительно, что доктор, не сдержавшись, рассмеялась вместе со мной. Окно было открыто, а мы смеялись так громко, что люди, проходившие по липовой аллее, косились в нашу сторону. По саду улепетывал кот, перепуганный приступом нашего смеха.

— Вот обыватели, — все еще смеясь, сказала доктор.

— Именно, обыватели! — согласился я.

— Мы, — сказала она, — мы с вами обыватели!

— Но и они, они тоже!

— Да, они тоже!

— И мы!

— Ну да, и мы!

— Вы не сердитесь? — спросил я.

— Нет, теперь уже не сержусь.

Мы как-то сразу почувствовали себя старыми друзьями. Говорили о Риге, об органных концертах, о липах и липовом чае, о людских характерах и причудах больных. Потом я сказал, что на днях уезжаю. Завтра воскресенье, а в понедельник рано утром уезжаю.

— Завтра праздник урожая, — сказала она.

— Да, праздник.

— Пойдете?

— Непременно!

— Ну, тогда до завтра!

В воскресенье мы встретились в парке. После концерта были танцы. Наскоро сколоченный помост прогибался от тяжести танцующих.

У буфета мы пили пиво, прямо из бутылок, потом танцевали. Народу было много. Люди убрали хлеб, обмолотили, засыпали в амбары, теперь можно было поразвлечься, что они и делали. Солнце закатилось, в парке зажгли электричество, танцы продолжались. Мы встретили Симера с ребятами.

— О-ла-ла! — удивился Симер. — Не хотите выпить за компанию?

Доктор призналась, что предпочла бы танцевать, и опять мы с ней танцевали.

— Ну, мне пора, — сказала она.

— Мне тоже.

Возле амбулатории мы остановились. Она жила в этом же здании, только в другом конце. Ночь была темная. По небу плыли облака, и ни одной звезды.

— Знаете, — проговорила она задумчиво, — одно время мне казалось, что вы действительно влюблены.

— Да что вы, — отозвался я, — ничего подобного.

Потом мы целовались. Мы же не деревянные, кровь молодая, мне двадцать четыре, ей столько же. Трудно было бы не целоваться после такого чудесного вечера, после такого чудесного праздника.

— Не надо! — вскрикнула она и убежала.

Я не двигался с места, пока не хлопнула дверь.

Я перестал понимать, где кончилась шутка, где начиналось серьезное. Я преступил границу. С шуткой вторгся в пределы серьезного. Я был агрессором. Безнаказанно никто не преступал чужой границы. И я должен был понести наказание, только не знал, каким оно будет.

Когда вернулся домой, Симер был уже там. Сидел на кухне, курил.

— Завтра уезжаешь? — хмуро спросил он.

— Да.

— Доволен?

— Доволен! А ты чего раскис?

— Когда опять приедешь?

— Не знаю. Может, приеду. Пора за дипломную работу браться.

— За дипломную, — проворчал Симер. Лицо его было мрачно. — Сволочь, вот ты кто, — буркнул он.

— Значит, и ему известно, что я преступил границу.

Я видел, что ему нелегко дались эти слова. Мы все лето работали вместе. Я и жил у него, и, что называется, пуд соли вместе съели. Я знал каждую жилку на его руке.

А сколько мешков с пшеницей, рожью, горохом мы перетаскали? Мне казалось, я знал его мысли так же хорошо, как его руки. Руки у него были очень порядочные, — Откуда ты знаешь? — спросил я его.

— По носу вижу.

Мне не хотелось признаваться в своем поражении.

Я подыскивал слова, чтобы объяснить ему, что в общем-то я славный малый, что границу перешел нечаянно, хотя знал, что он на это скажет — «не все ли равно, нечаянно или чаянно», — но слова надо было отыскать, иначе бы я остался «сволочью» не только в глазах Симера, но и в своих собственных глазах.

— Я же не могу любить тебя!

На лице у Симера выразилось недоумение. Что это, мол, за шуточки, но я был серьезен.

— Конечно, нет. Я не женщина. Но при чем тут я, когда речь о докторе?

— Она мне друг, и только. Такой же друг, как и ты.

Не больше!

— Она красивая, — сказал Симер.

— Ну и что? — возразил я. — Разве у меня не могут быть красивые друзья? Разве ты, добрый дядюшка, заступник женской доли, не способен допустить такое?

— Может, ты и не сволочь,