под дождем и три горных ландшафта — память о Карелии, где я служил. Конечно, это все дилетантство, мне стыдно, что я эти пустяки развесил по стенам.

В комнате прохладно.

Растопил печку. Заварил крепкого чая.

Линда, закутавшись в седой материнский платок, устроилась в мягком кресле.

Дымится чай, в комнате полумрак, пламя расцвечивает его в красноватые тона.

Беру кларнет, начинаю играть.

В полутьме вижу задумчивое лицо Линды. Таинственно поблескивает черный эбонит кларнета. Я играю свою композицию «Признание». Не знаю, понимает ли его Линда, но слова излишни.

— Ты похож на заклинателя змей, — чуть слышно замечает вдруг Линда.

Она смеется!

Мне тоже смешно, хотя это означает мой провал.

Представляю серьезную, торжественную физиономию, с которой я исполнял свое «Признание».

Бросаю кларнет на диван и говорю:

— Все равно ты ведь знаешь, что я люблю тебя!

— Знаю, — тихо отвечает Линда.

— А ты? — спрашиваю.

— Я тоже.

Только теперь замечаю, что Линда подрезала свои волосы. Я целую ее шею чуть пониже уха. И вдруг мне начинает казаться, что время совершило скачок назад.

В двадцатые годы женщины носили точно такие прически. Дом, в котором я живу, построен в тысяча девятисотом, в этой комнате до меня обитало множество людей. И вот мне кажется, что время совершило скачок, и я один из этих многих, и Линда — моя возлюбленная, а на дворе двадцатый год двадцатого столетия. И мне становится страшно. Оттого, что я такой мудрый, всезнающий. Я знаю, что наступит тридцать третий год и в Германии к власти придет фашизм; я знаю, наступит тридцать четвертый год и в Латвии к власти придет фашизм; я знаю, наступит сороковой, и начнется вторая мировая война, и половина Европы окажется под ярмом. В Латвии ненадолго установится Советская власть, потом, громыхая, прокатятся танки со свастикой, и я уйду на восток, а родина, моя родина, останется позади.

Я стану стрелком гвардейского полка, я буду воевать и погибну под Наро-Фоминском. И больше я никогда никого не увижу. Я знаю все, что случится с миром.

Я знаю все, что случится со мной, и потому мне страшно. Остановить бег времени или что-то изменить — я не в состоянии. Сейчас двадцатый год. Только я один знаю обо всех тех ужасах и страданиях, что обрушатся на человечество. Но пройдет много дней, и в шестьдесят каком-нибудь году некто Александр Витол будет жить в моей комнате, и будет обнимать свою возлюбленную Линду, и жизнь, несмотря ни на что, пойдет своим чередом. А вышеупомянутый Александр Витол ничего не будет знать о своем будущем, как не знал его тот парень в двадцатом году. Зато будет знать свое будущее кто-то другой, который будет жить в каком-нибудь двухтысячном году. Быть может, и он в этой комнате, обнимая свою милую, вдруг обнаружит, что прическа у нее точь-в-точь такая, как носили женщины давным-давно, и ему станет страшно. Потому что он все будет знать наперед.

Но скорее всего ему ничего не придется бояться.

ЗЕЛЕНЫЙ ОБМАНЧИВЫЙ ПАРУС

На сухом суку сидел ворон, сойка паслась на рябине; возвращаясь с работы Артур подобрал в орешнике спелые, ядреные орехи; один такой положишь на зуб — он легко расколется надвое, а язык защиплет от горькой корочки. Светло-серые семена тимофеевки, темно-бурые тминные семена облипали босые, в осенней росе намокшие ноги, по ним ползали муравьи впрочем, Артуру до них не было дела.

И земле, наверно, до меня нет дела, подумалось ему Но я вижу муравьев так, может, и земля меня видит?

Как путь муравья коротка твоя жизнь, как путь ореха к острым зубам; срывай же орехи в сладком лесу ершистые кисти, горькие ядра — земля следит за тобою глазами природы.

Слева и справа — в изголовье и в изножье — лежало по камню. Тускло-зеленые кольца бронзовели на пальцах женского скелета, янтарное ожерелье змеилось округ шеи. Беличьей кисточкой, чуть дыша, выметал он вековую пыль из глазниц…

Почти два месяца он не видел своей Анны, ему бы думать про то, как свидятся, как обнимутся как любить станут друг друга, а он думал о том, что его Анныня была бы недурна и в желтых песках могильника по прошествии многих столетий, но весь вопрос: для кого?

Десятка два островных домишек разбрелись по берегу пресноводного озерца у подошвы холма. Клонились к воде серебристые ивы, поодаль дрожали осины вечернее солнце янтарем залило крытые дранкою крыши.

По колено забредя в озерцо, умывалась женщина.

У нее была прекрасная фигура, ни у кого на острове не было такой фигуры. Платье тесно облегало бедра. Женщина нагнулась, высоко заголились крепкие точеные ноги.

Гибкие травы бабьего лета опутали шаги Артура, прямо в жар его бросило, так и хотелось обернуться, хотелось еще посмотреть.

На той стороне в зеркальной воде серебрились ивы.

Таких ног не было ни у кого на острове. Таких ног не было даже у Анны. Анна, как тюльпан, вся стройна, удлиненна, а эта женщина — цветок клевера в пору цветения.

Да, заманчиво было бы сейчас услышать: «Артур, тебя в комнате ждет Анна, с вечерним паромом приехала!» Или: «Анна вышла тебе навстречу! Как это вы разминулись?»

Войдя в комнату, Артур увидел незнакомого мужчину, тот разговаривал с Фрицисом, начальником археологической экспедиции. В промасленных пальцах незнакомец держал папиросу. Когда он чуть наклонился, пожимая руку, от него повеяло кожаным сиденьем. Водитель — высокий, сутуловатый, такими бывают шоферы, отсидевшие за рулем долгие годы.

Артур устроился у печки на липовой колоде.

Люди путешествуют при жизни, деревья путешествуют только после смерти. Пока соки бродят в жилах серебристые ивы ждут ветра у воды, осины — на проселке, липы — во дворе. Ветер, почтальон осенний, как