Третье письмо опубликовали в последнюю неделю февраля. В нем повторялись те же намеки. Увы, вся история не принесла практической пользы следствию, но бросила тень на мою репутацию.

— А дочка Гиллеспи, сэр? — спросил Макдональд. — Мне очень интересно ваше мнение, сэр. Как вы считаете, ее тоже вызовут в суд?

Он имел в виду бедняжку Сибил, которая тоже попала в список свидетелей обвинения. В декабре Неду и Энни удалось забрать ее домой, и, поскольку девочка уже не числилась пациенткой приюта для умалишенных, она считалась вменяемой и могла давать показания. При обычных обстоятельствах Сибил была бы главным свидетелем, ведь она находилась в сквере за миг до исчезновения Роуз и, предположительно, разговаривала с сообщницей похитителя. Однако мне дали понять, что Сибил по-прежнему ведет себя непредсказуемо и ее вызовут только в крайнем случае.

— Ее могут вызвать, — ответил Каски. — Такие эффектные выходки как раз в стиле Эйчисона. Да, это небезопасно — девочка крайне неуравновешенна. Но гораздо больше меня волнует сестра Белль.

Мы знали, что Кристина Смит наговорила прокурору всякой ахинеи. Например — это представляло особенный интерес для обвинения, — что она устроила мое знакомство с похитителями.

— Практически вся линия обвинения построена на этом так называемом факте, — сказал Макдональд. — Это коронный номер Эйчисона. Чтобы опровергнуть домыслы Кристины, необходимо показать, что ей нельзя верить. Мы знаем, что Гиллеспи ее уволили. Соседка снизу охотно подтвердит, что неоднократно видела девушку выходящей из вудсайдских трактиров — как раз в те дни, когда Кристина якобы отправлялась в прачечную. — Он ободряюще улыбнулся. — Присяжным это не понравится, мисс Бакстер, значит, мы поставим под сомнение ее репутацию.

— По крайней мере, будем надеяться, — добавил Каски.

Заявление Кристины, будто бы это она свела меня с сестрой и немцем, — полный абсурд. Впрочем, для вас это не новость, если вам попадался в руки опус мистера Кемпа. Сплошное вранье, от начала до конца! Мы с Кристиной были едва знакомы. Между нами не существовало ни дружеских, ни близких отношений, которые приписал нам Кемп. Полагаю, сейчас мисс Смит за семьдесят; она помоложе меня, но все же в преклонном возрасте и, похоже, выжила из ума: иначе я не могу объяснить весь этот вздор, который несчастная наплела Кемпу, когда он ездил к ней в Ливерпуль прошлым летом (судя по всему, она давно там живет). В любом случае Кемпу должно быть стыдно — он не только донимал расспросами слабоумную пожилую женщину, но еще и обнародовал ее бессвязные излияния, выдав их за факты.

* * *

Рано утром во вторник меня вывели из камеры на задний двор тюрьмы Калтон-хилл. Там стоял очередной «гроб на колесах» (правда, у столичного фургона полировка была новее и эмблемы наряднее). Меня заперли в нем с миссис Фи, а двое полицейских тряслись на подножке всю дорогу по Норт-бридж и Хай-стрит.

Шумиха вокруг моего процесса не утихала, и на Парламент-сквер, куда публику пускали с девяти утра, ожидалось столпотворение. Позднее я узнала, что в тот день на площади собралось свыше двух тысяч человек. Люди начали стекаться к воротам уже в восемь часов утра. Приближаясь к зданию Высшего суда, фургон сотрясался от рокота голосов. Какой-то ненормальный тип, примерившись, запрыгнул на крышу возка: послышался глухой удар, и в потолочном окошке возникла ухмыляющаяся физиономия; тип просунул жирную руку в соседнее окошко, сорвал у меня с головы шляпу и вцепился в волосы. Я вскрикнула. Даже флегматичная миссис Фи на миг опешила, затем вскочила и принялась колотить по руке зонтиком, а полицейские стянули ненормального с крыши. Лошади резво цокали копытами, и вскоре гул толпы утих, фургон остановился, и двери открылись. Мы с миссис Фи проследовали в здание через боковой вход.

Другой полицейский повел нас по лестнице вниз, все глубже и глубже в недра здания Парламента. Наконец мы оказались у массивной двери с металлической калиткой и прошли через нее в подземелье, где располагалось полицейское отделение. Меня отвели в темную камеру с низким потолком, где оставили ждать под неусыпным наблюдением констебля Нейла.

В камере не было окон и газовых люстр, только камин и свечи. Когда дверь заперли, сразу стало душно, и, несмотря на мучительное беспокойство, я вскоре заклевала носом. Казалось, воздух томился в этой клетушке веками, и за это время его вдыхали и выдыхали десятки тысяч чахлых узников.

Миссис Фи потирала красные ладони. Мы с надзирательницей установили весьма сносные отношения. В начале февраля, когда мне предъявили официальное обвинение, она открылась с неожиданной стороны. Собственно, Фи вручила мне документ лично, зайдя в камеру.

При виде своей фамилии рядом с фамилиями супругов Шлуттерхозе я внезапно осознала, что попала в одну компанию с преступной парочкой и перед законом ничем от них не отличаюсь. Не скрою, от потрясения я сильно упала духом. Весь день Фи обращалась со мной очень бережно, хотя и дала понять, что дружить не намерена. В то утро, пока мы сидели в камере Парламента в ожидании суда, миссис Фи сунула мне в руки флакон нюхательной соли.

— Возьми, тебе пригодится.

К моему изумлению, у нее на щеке блеснула слеза.

Что до констебля Нейла, он почти не смотрел в мою сторону. Однажды, когда мне удалось перехватить его взгляд, он отвернулся и чуть заметно сдвинул брови, так что ремешок каски врезался в шею.

Мы ждали довольно долго; в коридоре слышались шаги, хлопали двери соседних кабинетов. «Видимо, похитителей тоже привезли сюда. Интересно, посадят ли их ко мне в камеру?» — думала я. В здании наверняка были отдельные комнаты для свидетелей. Быть может, в эту самую минуту Гиллеспи и все остальные сидели в такой комнате. Увы, мой отчим не смог вернуться в Шотландию. Из-за слабого здоровья ему пришлось остаться в Швейцарии на неопределенный срок: два врача из разных клиник написали адвокатам, что мистер Далримпл страдает анемией Аддисона, и ему строго-настрого запрещены путешествия.

Разумеется, я мечтала, чтобы Рэмзи выступил в мою защиту, к тому же отцовская поддержка придала бы мне сил. Однако приходилось смотреть на жизнь философски: нельзя же всегда получать, чего хочется. Именно эту мысль Рэмзи вдалбливал мне в голову все детство: «Нужно уметь уступать, Гарриет. Уступать». Другую свою присказку он обычно повторял перед каким-нибудь наказанием: «А сейчас мы применим санкции».

Наконец, прерывая мои бессвязные раздумья, в замке повернулся ключ, и дверь камеры отворилась. Я застыла, боясь дышать. Кто-то подал сигнал констеблю Нейлу, и тот кивнул и повернулся ко мне.

— Прошу, мэм. — Он указал на открытую дверь.

На миг я подумала, что не удержусь на ногах, и мне пришлось вставать, опираясь о стол. Миссис Фи пропустила меня в коридор, где стояли дежурные констебли с постными лицами. Констебль Нейл повел нас по тусклому проходу; миссис Фи и еще один полицейский держались позади. Мы шли быстро и вскоре оказались у подножия узкой огражденной лестницы с крутыми ступенями, побеленными стенами и открытым люком наверху. Дверца люка открывалась в огромный зал, набитый людьми, и оттуда доносились разные звуки: кашель, шарканье ног, возбужденное перекрикивание и гулкое эхо под высоким потолком. В голове роились странные, отчаянные мысли: грезилось, что я — оперная дива и мне предстоит выход на сцену в конце увертюры; ах, лучше бы мне танцевать в кордебалете! Ожидая, что у лестницы мы остановимся, я замедлила шаг, но констебль Нейл поднялся по стертым деревянным ступеням. Миссис Фи положила мне руку на поясницу и подтолкнула вперед, навстречу свету и голосам. На этой белой лестнице, видя перед собой лишь сапоги и широкую спину Нейла, я почувствовала себя как в ловушке, хотя не страдаю клаустрофобией. За констеблем ничего не было видно, но тут он шагнул в сторону, и я, моргая, прошла в дверцу люка. В лицо ударил прохладный сквозняк, и я с ужасом поняла, что выскочила в зал суда, как джинн из бутылки.