возмещение издержек, сделанных на первоначальное заселение берегов Амура казаками, а другая половина должна поступать на различные полезные устройства в новом крае и преимущественно путей сообщения (как водяных, так и сухопутных) и телеграфических линий».

Относительно иностранных колонистов предполагалось неизбежным правилом, чтобы они вступали в русское подданство, были поселены лишь внутри приамурских областей; все же стратегические пункты должны быть заняты исключительно русскими поселенцами и славянами (?).

Просьбы государственных крестьян на Амур все-таки не прекратились. Из одной Вятской губ. нашлось охотников в 1861 году 337 семейств; из них разрешено переселение 57 семействам, которые и отданы в распоряжение ген.-губ. Западной Сибири. Затем, в мае 1862 года, о том же переселении на Амур подали просьбу 108 душ из Павловского уезда Воронежской губ. и крестьяне Уржумского уезда Вятской губ. Всем им объявлено, что они переселяться могут за собственный счет, но не иначе, как с дозволения местного начальства. В мае (24 числа) 1862 года из Вятской губ. (уездов: Котельницкого, Орловского, Слоботского и Глазовского) отправились в Сибирь 33 семьи (в количестве 146 душ мужского пола, а наличных обоего пола 315 душ)[29].

Но возвратимся к переселенцам 1860 года. Все они по распоряжению начальства Восточной Сибири назначены для водворения в Приморской области, по обоим берегам Амура, от Уссури до Софийска. Нам привелось видеть это водворение на месте, и потому далее мы будем следовать уже нашим личным наблюдениям и воспоминаниям.

На берегах Шилки, на обширной равнине образовался временный городок, табор или лагери — как называло его местное военное начальство. Из лагерей этих доносился оживленный громкий гул; затевались песни, мурлыкала гармоника и тринкала балалайка: великорусский люд перенес свои затеи на чужую землю, где народ вообще мало поет и редко пляшет. Все это, вместе взятое, глядело в лагерях беззаботной жизнью; обещало как будто довольство настоящим и верующий взгляд на будущее. Вечером зажигались огни, и бесконечно долгое время продолжался тот же оживленный базарный говор; огни картинно отражались в Шилке; красиво глядели расположившиеся около огней этих группы народа; к довершению картины видны были телеги, и скот, и белые палатки; виделось, одним словом, все то, что так хорошо на картинках и до чего такие великие охотники наши пейзажисты. Но, привыкши несколько раз разуверяться в истинном изяществе внешних блесток, мы и на этот раз не дали полной веры своим первым впечатлениям. Не находя ничего поэтического в этих лохмотьях, которые виднелись и на отцах, и на детях, мы относились с расспросами к этим людям, которые — как вьше сказано — в последних числах апреля собрались табором на берегах реки Шилки. Нам отвечали:

— Сам Господь про то ведает, что вперед будет, а пока хорошего мало. Сколько тысяч верст прошли, да еще чуть ли не столько обещают. Когда еще до места доберемся, а вот уж год целый истратили. И тоскуется крепко...

— Об родине?

— Родину бы Господь с ней: мы ведь ее оставили за тем, что тесновато жить стало, земли было мало, а народ мы бедный. Нахвалили нам Амур этот — одолел соблазн. А когда еще мы до него доберемся?!

— Теперь уж до него недалеко.

— А кто про то знает? Сказывают вон, слышь, что еще тысяч пять будет. Мы ведь, надо правду говорить, за ним-то и не стояли, как вот в Сибирь эту пришли. Барабой там какой-то шли, места нам те приглянулись; просили оставить — отказало начальство. До Иркутскова не доходя — опять места ладные были: и на тех не оставили. Вот и за Байкалом-то просились: так нельзя, вишь, оставить; на Амур-де назначение вам вышло: туда ступайте! Пойдем: делать нечего.

— Так об чем же тоскуется?

— Нужды много терпим; да опять же и не сказали нам, сколь далеко это место. «Не больно же далеко» — слышь. Сказать бы раньше надо, так мы бы по-другому и думали; а то, вишь, и начальство-то наше, надо быть, само этого не знало толком-то: так надо полагать.

— Здорово ли шли вы?

— Да со всячинкой: кое-кого прихватывало. Вятских вон крепко схватывало; у них, сказывают, много же народу погибло. Лихоманки все больше одолевали.

— Чего же вам хочется получить на Амуре?

— А что дадут, то и ладно: Господь тоже знает, что на нем есть такое. Мы, признаться, в этот год шли все да шли — устали, всякое уж хотенье-то и попризабыли. Дал бы Бог до места-то только добраться. А там ...

— Голод подберется?

— Твори Господь волю свою.

— Заживете богато!..

— И на то власть Господня.

— Забудете про родных и родину...

— И то в воле Божьей.

— Песни запоете...

— Какой уж тут тебе, черт, песни: до песен ли!

Эти ответы мы получали от умеренных (а таких большая часть); но были и нетерпеливые, нашлись и озлобленные. Удалось нам попасть и на таких, и слышали мы от них совсем другое:

— Мы вот становищем-то своим на цыган больно похожи. Те в наших местах насчет воровства ловки. Нам бы милостыню надо было просить пойти: да куда? Поглядим-поглядим мы, так и здешнему народу подать нечего: бедно живут. А заведется у кого добро какое, так он за него и зубами и руками. Спросишь чего у них, так такую цену с тебя сдерет, что ходишь потом сутки с трое да почесываешься.

— Молока ребятенкам пошла промыслить — серебряной двугривенник отдала.

— Щец потрепать блажь пришла по дурацкой-то рассейской повадке, так и язык обжег; гривенник спрашивали. Едим — как вон в наших местах вотяки едят: болтушку.

— Скота нам дали одрань такую, что не глядел бы.

— Скат колес мы из дому-то своего (из Тамбовской губ.) привезли: пригодится, мол, на чужой стороне; и ядреные такие колеса, дубовые; не велит начальство брать: тесно-де будет на паромах.

— Беспокоят больно: скорей, слышь, все, скорей собирайся. Нам-де некогда с вами тут прохлаждаться. Само начальство чуть вон не само и паромы-то отпихивало от берегу. Тягостно это, обидно!..

— Не знаем, что будет; не знаем, как поплывём теперь: место не ближнее, надо полагать. А сколько верст будет? Словно слепые какие — не знаем. И как поплывём — надо опять сказывать — как и поплывём: не знаем.

А как поплывут переселенцы — предсказать было нетрудно на этот раз. Мало обещали успеха с одной стороны — торопливость и неизбежная с ней беспорядочность; с другой — заметно