те картины рисуют пред нами низовья Амура. На первой сотне верст река утрачивает свой степной характер и вступает в лесные пространства. Круто поворачивая к северу и идя далее в северо-восточном направлении, она разбивается на острова и протоки: острова песчаны и бедны растительностью, протоки обставлены густыми первозданными и почти исключительно хвойными лесами. Климат чувствительно суровее, большие болота и широкие озера в большом числе залегают по берегам. С половины этого тысячеверстного течения Амура, от устья Уссури до моря, местность принимает тот таежный бесприветный характер, который носят прибрежья Лены, Оби, Печоры. Разительным контрастом является эта местность по отношению ко всем другим местностям Амура; далеко нет той мягкости колорита, которая очаровывает в срединном течении реки; самые краски крупнее и грубее, чем даже в верховьях Амура. Сильно напоминает эта местность северные пространства России, родные и милые, но тем не менее бесприветные и безнадежные. Здесь в начале июня лежали еще по горам нерастаявшие громадные массы снега; стояли холодные ветры, и Амур сдавал волнами крутыми и устойчивыми, каковы бывают одни только морские волны. И чем ближе к устью (почти от самого впадения реки Хунгари), тем природа становилась суровее: быстро изменялись и грубели черты ее; быстро подлаживалась к ее мрачному северному колориту и вся обстановка. Мягкие черты кротких гольдов сменились скуластыми, сумрачными и даже немножко свирепыми лицами гиляков; на место домовитых и прочных юрт маньчжуров встали скороспелые временные юрты гиляков, оборванных и почти полуголых, голодных и почти ничего не готовящих в запас на будущее время...

Поселения в этих местах требуют усиленных работ и сосредоточенного внимания. Готовых мест для селений — самое ничтожное количество; большая часть требует расчистки от вековых сосен и елей. Почва не обещает хорошего плодородия, а разбросанность удобных мест одного от другого почти не дает никаких гарантий для возможности существования плотного и обеспеченного населения. Все оно, по всему вероятию, должно устремиться по направлению к югу от устья Уссури, если, конечно, не встретит сильных противодействий со стороны колонизаторов. Селения, образованные из переселенцев, назначенных в Камчатку, и расположенные на пространстве между Мариинском и Николаевском, представляют печальный результат оживления этой бесприветной местности; переселенцы при всех усилиях в пять лет успели только обстроиться, кое-как сделать росчисти и завести хозяйства, которые найдены были нами в весьма печальном состоянии.

На этой-то именно местности приамурского края и поселены те переселенцы из пяти великорусских губерний, за судьбой которых мы следили в начале этой статьи по официальным данным. Проследим далее за ними по нашим личным наблюдениям и соображениям.

В конце августа и в начале сентября все эти переселенцы были уже, как известно, на местах своего водворения.

Наступила суровая осень, хотя и стоял август месяц далеко еще не в последних своих числах. Дожди и туманы вступали в свои права и мрачили перед нами окрестность. Бог весть какими безутешными и бесприветными являлись они всем нам на ту пору. Мы поднимались вверх и в обратный путь на легком и небольшом казенном пароходе, у которого на этот раз было название «Онон».

Пароход бросил якорь. Мы вышли на берег. Толпа крестьян и ребятишек окружила нас. Оказались переселенцы. Из какой губернии? Из Тамбовской.

Мы видим на берегу целую поленницу белых мешков и спрашиваем. Оказался провиант, выданный переселенцам; в мешках — мука. Хороша ли?

— Шибко подмочена: солоделая.

— Квас, стало быть, хорошо варить! — заметил какой-то остряк.

— Хорошо и квас, — отвечал один из толпы, — а хорошо и так ее бросить; никуда эта мука не годящая. Мы эдакой на родине-то своей и телятам не месили.

— Дожди теперь идут; а она у вас загнила вся; черви завелись. Отчего мешки у вас ничем не покрыты?

— Нам и себя-то покрыть нечем, а об мешках с мукой нам и думать не приводится.

Осмотрелись мы: слова мужичка были справедливы.

— По четыре недели рубах не снимаем — обносились.

— Нехорошие места на вашу долю выпали...

— Такие нехорошие, что кабы знали, так и не снимались совсем; на родине не в пример было лучше. Есть же и на Амуре-то этом места хорошие. Просились мы под городом Благовещенским, сюда поближе: не вышло разрешения. Сюда, сказали, разрешение вам.

— Пытали просить у начальства.

— Вон там по Усюре-реке важные места, сказывают.

— Ну да вон и повыше-то места маленько получше же этих.

— Нет, знать, хорошие-то места не про нас пасли; много, братцы, хороших местов на свете, да не наши места-то эти.

И заговорили. Заговорили переселенцы все вдруг, как любит говорить русский человек, когда затронет все сердца один общий интерес и накипит на этих сердцах невзгода и недовольство и когда нет русскому человеку никакого другого исхода, кроме этих торопливых и недовольных разговоров. «Хоть в разговорах-то и жалобах этих, — думает он, — разведу я свое горе и уложу расходившееся сердце, благо наскочил на меня живой человек, который меня слушает, а может быть, и сочувствует мне, а может быть, и поможет мне».

— Места нам выпали такие, что, кажись, хуже их и нет на Амуре: все болота либо глина.

— Просились бы на другие! — вырвалось замечание у всех нас в одно слово, тем более что все мы видели, что крестьян действительно высадили на болото. Мы брели по грязи, по болотной мокроте и кочкам. Эти болотные кочки шли дальше, шли под гору, шли вдоль реки. Нам сделалось грустно за переселенцев; мы видели насущное горе их и были не в силах помочь им. Переселенцы говорили нам:

— Решено, слышь, так, чтобы нас-де уж не снимать с этого места: такая-де судьба наша. Для того тут, слышь, и столб поставлен, а столб-де этот не мы ставили. Просили мы: «Позвольте, мол, хоть на пригорочек вон этот выселиться!» — «Это-де можно!»

— Да и на горе-то этой, братцы, все глина; ходил я утрясь, да чуть сапогов там не оставил.

— Горе наше великое, а жалобу принести некому. Всякой сказывает: «Не мое дело». Не похлопочет ли как ваша милость. Сделайте, господа, великую Божескую милость!

Но мы тогда могли только сочувствовать этому горю; можем теперь занести этот факт на эту страницу нашего скромного рассказа и сказать имеющему уши слышати, что безнадежное место водворения тамбовских переселенцев называлось тогда — шестой станок.

Заходили мы потом и во все другие станки; и все эти переселенческие становища-лагери, словно сговорясь, вели один и тот же мотив