— И мое время тоже кончилось, Вася.

— Ты чего, Крачкин? Я же в шутку. Дуракам этим подыграть только. Ты еще хоть куда.

— Кончилось‑кончилось, Вася. Но это и к лучшему. Не увижу я этой новой войны.

* * *

— Вас что, не взяли? Всех вроде сняли и погнали, — удивился Нефедов, изучая дно пивной кружки. Сутки, когда ленинградские бандиты на несколько часов остались без бдительного ока угрозыска, брошенного на операцию «Весна» в помощь захлебывающемуся арестами ГПУ, догорали. Новая ночь валила через коротенькую черную полосу. Дым под сводами пивной обрел предельную густоту, а разговоры, наоборот, становились все жиже: глаза глядели осоловело, языки заплетались. На Ленинград катило утро.

— А тебя куда бросили?

— Бывшая Литейная.

— И чего, много взяли?

— Ну. Всю ночь по квартирам шарились. Транспорт под завязку. И это еще только самый центр, без окраин. А чего брали — не понятно. Старичье все больше. Мелюзга человеческая — вахтеры да счетоводы.

— Не знаю. Не знаю… Мне бы самому кто объяснил.

— И вы не знаете?

— Все так запуталось, Нефедов. С законом. Что случилось с простой и честной уголовной статьей?

— А чего?

— А того, что теперь всякому самому придется решать, что правильно, что нет, кто преступник и должен быть наказан, а кто — нет, даже если состав преступления налицо. Или наоборот, неочевиден. Да и это, как оказывается, не спасает.

— От статьи?

— От нечистой совести.

— Какие‑то новые песни у вас. Не выспались?

— И это, конечно, тоже. Кто рожден от помеси корюшки с клюквой, тому на юга лучше не соваться. И как это люди в Крым или на Кавказ ездят отдыхать? Окосеть же можно. Мучение одно. А главное, какие‑то новые времена идут, Нефедов. Такие, что не хочется глядеть им в лицо. Ладно, лучше расскажи, как собачники‑то. В служебный питомник ездил? Встречался с товарищем Кошкиной?

— Кошкина. Смешно: сама Кошкина, а работает — с…

— Обхохочешься, — перебил Зайцев, вспомнив искусанную рукавицу, которую Ольга Дмитриевна тогда бросила на стол. Изодранную зубами ватную куртку вспомнил.

— Было время хоть взглянуть на списочек, что я тебе оставил?

— Не особенно. Но один факт примечателен.

— То есть все‑таки было. А ты меня тут на пивную философию разводишь! Ну не томи. Выкладывай.

— А факт простенький. Может, и не значит он ничего.

— Гони.

— Вскоре после того, как мы с вами в Неве купались, из клуба служебных собак уволился некто Смирнов. Он в том списке, что вам дала товарищ Кошкина и что вы…

— Ну‑ну, понял, понял. Дальше.

— С тех пор о нем, Смирнове этом, ни слуху ни духу.

— Может, ГПУ его прихватило.

— Похоже, вовсе из Ленинграда уехал.

— Ну. Может, и значит этот факт чего. Молодец Нефедов.

— А радости? Смирновых везде как грязи. Где искать его? Как?

— Да, это не Жемчужный, конечно.

— А с Жемчужным что? Кто его хлопнул‑то в итоге? Нашли?

— Да в том‑то и фокус, Нефедов, что его — никто.

Нефедов завис над кружкой — флегматично подождал, не скажет ли Зайцев еще чего. Совиное личико по обыкновению не выражало ни любопытства, ни нетерпения.

Но Зайцев не сказал.

Соседи при его появлении в утренней очереди в ванную оживились.

— Товарищ Зайцев. С возвращением. Как там юг? — Деловой мужской голос.

— Наверное, жрачки полно. — Голос женский, мечтательный.

— Житница Союза! — Назидательный голос читателя газет.

— Что‑то вы там не отъелись, товарищ Зайцев, а по‑моему, еще больше похудели? — Женский, участливый.

Зайцев увидел на другом конце коридора побелевшее лицо Матрены — белее кухонного полотенца, переброшенного вокруг шеи. Ее круглые глаза смотрели в его. Теперь он знал, что они видели там — от чего она бежала.

— Беда, Матрена, в дороге произошла. Я ваше полотенце потерял, — произнес Зайцев. — Простите.

Матрена моргнула, как спугнутая птица, сорвалась — суетливо понеслась дальше.

— Что ты ерунду порешь, Валя? За преступниками побегаешь, да по жаре, еще не так с лица спадешь. Верно говорю, товарищ Зайцев? А, товарищ Зайцев?

— Нормально, — бросил Зайцев. — На юге полный порядок. Покрытие колхозным движением по району практически стопроцентное.

— То есть?

— Да не приставай ты к человеку! Товарищ Зайцев, идите вперед. Пролезайте. Вам ведь на службу.

Из кухни доносилось мерное гудение примусов.

— Товарищ Бутович?

Черный глаз поверх цепочки.

— Я вас знаю, — неприязненно ответил старик. — Я вас видел. И там, и там.

— Взаимно. Можно войти?

— С удостоверением уголовного розыска вы можете войти куда угодно. Моего разрешения или приглашения не требуется.

Зайцев вполне понял антипатию, которую к Бутовичу питали его собеседники.

— Я вас не арестовывать пришел. Поговорить просто. Я знаю, что случилось с Пряником. Не с Жемчужным. А именно Пряником. Речь об убийстве лошади, не наездника. Наездник погиб случайно. Хоть и был прохиндеем и личностью, прямо скажем, дрянной. Но целью с самого начала был Пряник, не так ли?

Цепочка щелкнула.

Оба — опытные жители коммуналок — молча прошли по темному коридору, заставленному барахлом. Бутович толкнул дверь в свою комнату. Серенький ленинградский свет деликатно скрывал подробности, но Зайцев и так ощутил запущенность жилища. Бывший миллионер, помещик, жуир и бонвиван теперь жил обычным неряхой. Это бедняки привыкли сами наводить чистоту.

— Говорите, — коротко распорядился Бутович.

«Смотри‑ка, привык командовать», — незло отметил Зайцев.

— Вы первый, — предложил он. — Вы же вызвали милицию на ипподром.

— Не хочу. Никто не желал мне верить, когда я говорил. Я устал говорить.

— Верно. Баторский вам тоже не поверил.

Бутович блеснул темными глазами.

— Поначалу, — уточнил Зайцев. — И это вас задело особенно. Однополчанин, член Рысистого общества, сторонник чистоты орловских рысаков — и вам не поверил.

— Его настроил этот…

— Артемов, — подсказал Зайцев. — Тоже однополчанин, но сторонник рысаков американских. Вернее, орловско‑американских метисов. Видите, я изучил вопрос.