— Да, вы дотошный.

— Именно. Так что вы мне поверите, если я скажу: именно Артемов первым заподозрил, что дело тут неладно. Не сразу. Вначале он думал на одного дорогого ему человека. Но потом и он понял.

— Артемов только рад был, что Пряник погиб! Исчез крупный козырь.

— Ерунда. Артемов любит лошадь. Обожествляет лошадь. Вам это лучше меня известно. Ни одной он не желает гибели. Независимо от ваших старых партийных склок и своих взглядов на селекцию. Он ведь и заподозрил, что дело неладно, когда погибла вторая лошадь.

— Ах, Злой. Злой… Норовистый, да, это для орловца большой минус. Но в остальном…

— Не хуже Пряника?

— С Пряником не сравнится никто!

— Да, верно, что это я…

— Но только вы зря выгораживаете Артемова. Что‑то он не спешил делиться своими мыслями. Когда я встретил его в Новочеркасске…

— Он ими поделился. Как странно, все тогда стояли вокруг мертвой лошади. Жалели. А на погибшего человека никто не смотрел. Меня это задело. И отправило неверной логической дорогой. Картина‑то преступления была верной. С самого начала это и было убийством лошади — не Жемчужного. Как оказалось, это совсем не трудно — проникнуть в вагон, обезвредить патрон, потом раскрутить снаряд, вскрыть капсулу с газом… Предварительно, конечно, надев противогаз. После чего счет жизни бедного коня пошел на часы. Но вот беда с газом: можно знать предмет досконально — и все‑таки никогда точно не угадаешь. Здоровый сильный Пряник продержался в живых несколько дольше, чем рассчитал его убийца. И в итоге погиб, разбился Жемчужный. Я и сам, признаться, сплоховал: не сразу понял назначение маленькой зеленой сумочки. В ней был противогаз. Ах, эта советская нищета. Он бы никогда не попался! От противогаза‑то он сразу же избавился. Противогаз, наверное, до сих пор плавает где‑нибудь в Обводном канале вместе с прочим мусором. Но эта привычка советской нищеты — не выбрасывать вещи. Сумку он пожалел! Приберег. Инструмент, там, сложить или в Новочеркасск поехать… Или обратно в Ленинград.

— Этим всем Артемов с вами поделился?

— То, что я вам рассказываю, мое понимание событий. Ни Артемов, ни Баторский к смерти Жемчужного не причастны. Это я доказал железно. Может, им это поможет, — с сомнением прибавил он.

— Кто же причастен? Кто это сделал?

— Подождем. Сейчас он сам к вам придет.

— Сюда?

— Он тоже понял, что я теперь знаю ответ. Я надеюсь, что понял. Уж я ему намекнул так жирно, что столько жира не кладут даже в котлеты столовой ККУКСа. Скажу вам, мне еще не приходилось расследовать убийство лошади.

— Когда?

— Никогда.

— Когда придет?

— С минуты на минуту, полагаю. Но никогда не скажешь наверняка о старом человеке. Лестницы, то‑се. Вряд ли ошибусь, если скажу: теперь ему очень хочется отнять мою молодую жизнь. Заварите, что ли, пока чаю?

— У меня нет чая, — мрачно отозвался Бутович. — Могу подать воды.

Зайцев взял за спинку немолодой стул. Развернул к двери. Сел.

Он бы еще охотно поболтал с Бутовичем — расспросил о рысаках, а может, и о роковой красавице Катеньке Бутович, взбаламутившей Петербург. И о… Но не успел. Дверь дрогнула. Тихо подалась. Кто‑то был очень осторожен.

— Убийца Пряника и Злого. Прошу! — гаркнул Зайцев голосом конферансье. В его выкрике, как заяц в луче внезапного света, замер сапожник Николаев. Туловище его пересекал выцветший ремень сумки от противогаза — теперь в ней помещалось все небогатое барахло сапожника. Зайцев хмыкнул.

— Следил за мной чуть ли не от самого Новочеркасска. Думал, что его никто не заметил. Да, искусство фронтовой разведки с тех пор ускакало вперед, как не снилось рысакам.

Бутович хватал воздух ртом:

— Юр… Юрий Георгиевич… Ты…

Глаза его вылезли из орбит.

— Я стараюсь вам посочувствовать, товарищ Бутович. Ей‑богу. Но не получается. Никогда не оскорбляйте малых сих, — задумчиво проговорил Зайцев. — Никогда не знаешь, когда вызреет их месть. Если бы вы, товарищ Бутович, в прошлой жизни со своей надменной барской высоты не опозорили скромного секретаря Императорского рысистого общества, не обвинили облыжно в нечистой игре на тотализаторе, Пряник сейчас радовал бы вас потомством.

— Мер‑р‑р‑р‑завец!

Невысокий плотный Бутович ринулся на тощего Николаева. С грохотом повалился стул. Поехал, треща ногами по загаженному паркету, стол. Дерущиеся старики повалились, покатились, рыча и собирая сор на бока.

Зрелище было страшным и жалким.

— Проклятые старые истории. Чудеса природы, — грустно заметил Зайцев. — Из ничтожного зернышка — ядовитое дерево. Не буду мешать, господа. Неотложное дело!

Зайцев переступил через дерущихся. И вышел вон.

Ветинститут выглядывал из густой зеленой каши уже совершенной дачницей. Окраина города.

— А я, когда вы нарисовались, подумал, у вас опять коня угробили, — наконец, сумел выговорить Кольцов. — Куда ж я денусь?

— Предлагаю Елец. Например.

— Вы там были?

— Нет. Но название симпатичное.

— У жены родня в Орле.

— Вам нельзя соваться туда, где вас придет в голову искать.

— Так точно. Значит, дать драпу. Как заяц. Позорище.

Если Нефедов верно помнил, окраины будут прочесывать по спискам «Весны» сегодня вечером.

— Ничего подобного. Ветеринар в Ельце — человек уважаемый. Готов спорить.

— Ладно. И спасибо. Товарищ Зайцев. За слово чести.

Он направился к входу в академию.

— Вы куда? — обомлел Зайцев.

— Отчет только допишу и…

— Какой отчет? У вас уже нет работы, комнаты, родни. Вы уже никто. Вы не поняли меня? Вы с тех пор никто, как ваша фамилия появилась в этом списке. Прямо сейчас уходите.

— Я только пиджак…

— Да бросьте вы этот сраный пиджак! — рассердился Зайцев.

Трамвай тренькал — мимо грязноватыми углами тянулась Лиговка. От ветерка поземкой стелилась по мостовой пыль. Пассажиры дремали, прислонив головы к теплым стеклам. Лавки были заняты, но в середине стоял прозрачный параллелепипед воздуха. Солнце трогало кожаные петли, продетые наверху для удобства стоящих, и катушки билетов на пологой груди кондукторши — казалось, они качались от его прикосновений. Покачивался, постукивая деревянной дверью‑гармошкой, вагон. Зайцев прикрыл глаза. Было одновременно легко и паршиво на душе.

Он думал об Артемове, о Журове. Что с ними будет? Что с ними со всеми будет? Только если правда война. Смоет грязь, ложь, взаимные счеты, всю дрянь. Вынесет наверх настоящих героев. Или так думает он, потому что не видал настоящей войны?