Ну, здесь, кончено, Сережа был неправ, и Петя всем своим творчеством, всем, что сделал, доказал именно свою правоту.

Да, какое было время, надо сказать, когда мы вместе много лет работали, – Сережа, Петя, Боря Парамонов, Саша Генис. Господи!

Но вот есть нечто, что я хочу сказать о Пете не потому, что это очень такая уж моя собственная мысль: Петя был исключительно открыт миру, и эта открытость происходила от того, что как писатель и журналист он полностью, при осмыслении или при видении каких-либо событий, отбрасывал в сторону идеологию. Петя был вне идеологии, и это исключительно важно. И в этом смысле он оставил всем своим коллегам очень хороший, великий урок на всю жизнь – как можно больше знать, как можно больше осмысливать один и тот же факт, одно и то же явление с разных сторон. Поэтому Петя очень много читал, у него было очень много хороших фактических знаний, и много путешествовал, потому что наше движение и наше понимание тех или иных вещей не может быть добыто только односторонним путем, к нему нужно идти разными дорогами.

И первое время, когда Петя умер, я все время думал: “Ой, как нам будет его не хватать”. Я и сейчас так думаю, но одновременно все, что он оставил, и есть, в общем, как я уже сказал, урок журналистики – хорошей, умной, правильной журналистики, без идеологии.

И. Т. Писатель Андрей Арьев познакомился с Вайлем в Нью-Йорке, а продолжил знакомство в Петербурге.

Андрей Арьев. Петра я знал уже двадцать лет. Познакомился с ним в 1989 году в Нью-Йорке, и одна черта сразу же меня в нем поразила и привлекла. Причем привлекла не душевно, а именно рационально: я понял, что на этого человека можно положиться. У меня в Нью-Йорке был миллион друзей близких, с Петей я впервые встретился и понял, что сориентирует меня по Нью-Йорку и по Радио Свобода только он. Так оно и получилось. И потом уже, где бы я с ним ни встречался – в Нью-Йорке, в Праге или в Питере, – я совершенно точно знал, что Петр – тот человек, который вокруг меня организует пространство, в котором мне не о чем будет беспокоиться.

Одна и, может быть, самая главная его книжка, – это все-таки “Гений места” – самая представительная его книга, книга, его представляющая. Вот для меня Петя и был таким гением места. Но не маленьким божком, который привязан к одному месту – к своей родине, к своей Риге или к своей Праге, – а вот где Петр появлялся, там он становился гением того места. И эта черта, собственно говоря, и создала, как мне кажется, особенности его творческой манеры, вообще особенности его поведения в жизни.

Одна из самых главных его фраз, которую он всегда произносил: “Что ты этим хотел сказать?” Для него было очень важно, чтобы слово соответствовало делу. А у нас, у гуманитариев, вообще-то за словами редко следуют дела: мы что угодно прекрасно наговорим, а потом неизвестно, что мы сделаем и сделаем ли вообще. А все, что говорил Петр, немедленно связывалось с действием, которое за этим последует для него или для нас.

Это вообще очень важная вещь: с одной стороны, конечно, у нас есть, может быть, более тесные связи с какими-то близкими нам друзьями, на которых вроде бы можно и положиться, но как-то так всегда получается, что самые близкие, душевно к тебе расположенные люди что угодно наговорят, и ты им что угодно наговоришь, потом все забудут, все наврут, ничего не сделают. А общение с Петром не требовало вроде бы никаких особенных душевных затрат, и он вроде бы особенно никаких сентиментальных чувств ни к кому не проявлял. Тем не менее эта связанность слова и дела к нему привлекала. Он был одним из самых надежных людей в этом отношении. Петя есть, и, значит, ты знаешь, куда тебе пойти, если Петя что-то сказал – значит, это будет.

Доходило ведь дело до смешного. Когда он приезжал в Питер… Казалось бы, я коренной питерский человек, но если вот тут, в Питере, рядом с Петей нужно было что-то сделать, хотелось не самому это сделать… Ты знаешь, что Петя знает, куда пойти, хотя бы даже в какой ресторан пойти, а ты ни черта не знаешь по сравнению с ним.

Таким был Петя Вайль. И очень жаль, что его не стало, потому что хаос словесный все больше и больше захлестывает и жизнь, и журналистику тоже.

И. Т. Сосед по кабинету – Андрей Шарый.

Андрей Шарый. Я называю это адекватностью восприятия жизни: отвечать за то, что зависит от тебя, что ты сам понимаешь как зону личной ответственности, – и по возможности не переживать и не убиваться, если развитие событий не подвластно твоей воле или влиянию. Петя не раз говорил мне, что в литературном творчестве его больше собственно писанины интересует процесс поиска и сбора материала. Именно это раздвигает творческий горизонт, а не бессмысленное времяпровождение над клавиатурой компьютера. Однако структурирует жизнь не процесс, а результат – поэтому Петя всегда невероятно тщательно стилистически и смыслово отделывал свои тексты. Иногда он с эдаким щегольством предлагал мне подредактировать свои эссе для радио или тексты для газет-журналов – думаю, зная наверняка, что придраться можно будет разве что к произвольно поставленной запятой.

За его легким, быстрым чистописанием стоял огромный труд, редкие особенно по нынешним интернетовским временам внимание к мелким деталям и дотошность в сочетании фактов. Петя, например, поругивал меня за леность в фотографировании. Сам он в любую поездку таскал с собой какую-нибудь “мыльницу” – не потому, что так уж любил делать снимки, а потому, что фотография лучше памяти сохраняет и архитектурную виньетку, и оттенок цвета здания, а иногда и настроение. Потом куда легче писать.

Высокая строгость к тексту – и ответственность за свою подпись под текстом – и были Петиным личным профессиональным пространством. Во внешней – скажу так! – сфере он руководствовался исключительно и единственно правилами здравого смысла. Не пытайся улучшить то, что и без тебя неплохо работает. Не требуй от людей ежедневного подвига на работе. Дурака не сделаешь умным, а ленивого – трудолюбивым. Не можешь изменить ситуацию – измени отношение к ней.

Частью Петиного душевного организма было, мне кажется, устройство, помогавшее вымерять – обычно безошибочно правильно – значение вещей и собственные координаты в мире. Поэтому Петя умел точно определить цену своей и чужой литературной или журналистской работы, благодушно принимал комплименты, чутко ощущал границы собственной популярности, а также весьма относительную ценность официальных форм общественного признания этой популярности.

Из советов Карнеги и законов Паркинсона он выбирал и использовал те, что делали ежедневную жизнь проще и по возможности лишали ее скучной рутины. Петя умел наполнять будни мелкими и веселыми развлечениями – я это точно знаю, потому что мы вдвоем с Вайлем не один год делили рабочий кабинет. Эти развлечения, хотя и не имели большого практического смысла, неизменно оказывались гимнастикой если не интеллектуальных способностей, то чувства юмора.

Как-то мы пару месяцев занимались тем, что параллельно с изготовлением гениальных радиопрограмм составляли перечень сценок из редакционной жизни, которые можно было бы в виде мозаичных полотен разместить на станции метро “Киевская” в Москве – ее вестибюли, если помните, разрисованы помпезными сталинскими панно с картинками советского братства. Я уже не помню конкретных обстоятельств возникновения всех этих афоризмов, обычно вызванных шутками остроумных коллег или шутками в адрес этих дорогих коллег.