Билый оперся руками о нары и сделал несколько отжиманий. С десяток раз присел, разминая суставы ног, и в заключение, насколько это позволяли размеры камеры, быстро переставляя ноги, пробежался по периметру. Камера, размером примерно два на три метра, имела форму трапеции с закругленными наружными углами. Деревянные нары примыкали к внутренней стене. Для отправления естественных потребностей в углу стояла специальная металлическая емкость, которую заключенные выносили за собой сами, когда их выводили на прогулку. Вентиляция в камере не была предусмотрена, соответственно и воздух был пропитан далеко не ароматами. Окошко, в которое не поместилась бы и голова подростка, было расположено почти под потолком и выходило на наружную стену. Это давало Миколе возможность иметь хоть какую-то связь с миром.

Сон не выходил из головы. Билый задумался. Мысли путались. Логическая цепочка не выстраивалась. То ли холод, то ли долгое заточение в этих стенах накладывали негативный отпечаток на способность мыслить.

Послышался скрежет проворачиваемого в замочной скважине ключа. Билый вздрогнул и тут же усмехнулся сам над собой. «Полноте, господин подъесаул, вы ли это?! Тот, которого боялись самые отъявленные черкесские варнаки, вздрагивает от лязга тюремных засовов?!»

Тяжелая дверь со скрежетом отворилась, и на пороге возник охранник. Один из двух, с которыми у Миколы сложились более-менее добрые отношения, насколько это возможно между заключенным и охранником. И среди охранников попадаются люди, для которых человечность не пустой звук. Сегодня дежурил тот, что постарше. На вид ему было лет сорок пять – пятьдесят. А сколько точно, Микола не спрашивал. К чему? Человеческие отношения не меряются возрастом. В них заложено нечто иное, что каждому дано свыше при рождении, но не каждый может это сохранить на всю отведенную ему так же свыше жизнь.

– Доброго здравия, Николай Иванович, – произнес охранник. – Извольте, стало быть, на прогулку. И емкость вынести следует.

– Здравствуй, братец, – приветствовал его Билый. – Вынесем, порядок знаем. Да и попробуй, не вынеси ее. Угореть можно.

Билый грустно улыбнулся. Охранник пожал плечами и закашлялся.

– Что, братец, чахотка одолела? – заботливо поинтересовался казак.

– Будь она неладна, стерва, – выругался охранник, вставляя слова между приступами кашля.

– Эх, мил человек, тебе бы в наши края, к горам поближе. Там солнце, кумыс опять же, барашки жирные, – Микола с удовольствием произнес эту фразу, словно сам должен был оказаться в родных местах через пару дней.

– Да куды мне в горы-то?! Хто пустить-то?! Да и на какие такие шишы?! – пожалился охранник. – Жалованье у нас не богато. А… все одно помирать.

Билый жалел этого немолодого уже человека. Жалел так, как может жалеть христианин. Как и Господь заповедал возлюбить ближнего своего. Без пощады относившийся к врагам веры и родной земли казак всегда был готов прийти на помощь немощным.

– Ладно, братец, не журысь, – подбодрил Микола охранника, выходя с ведром из камеры. – Живы будем, не помрем.

Охранник молча пропустил заключенного и не стал запирать дверь камеры. «Пусть проветрится».

– А что, братец, число сегодня какое?! – Билый шел не торопясь, чтобы у охранника от быстрой ходьбы не случился новый приступ кашля.

– Так, почитай, последняя неделя поста пошла. Декабрь, двадцать первое число, так вот.

– Да что ты?! – удивился Микола – Так долго уже сижу?

Охранник вновь зашелся в чахоточном кашле. На этот раз приступ закончился быстро.

– Ооо, Николай Иванович, дорогой, сидеть еще не пересидеть. Уж больно статейка у вас примечательная. По такой скоро не выпускають, оттого как считаетесь элементом для государя, стало быть и для империи, дюже опасным. Да и начальник тюрьмы больно старательный. Все выслуживается в надежде, что в столичное управление переведут. А по мне, так здесь хоть и не хоромы, но все же подальше от высокого начальства. Спокойнее, стало быть.

– Это ты прав, братец, – бывший подъесаул невесело усмехнулся. – Спокойнее некуда. Тишина да благодать.

Поднявшись по бетонной лестнице, Билый и его сопровождающий оказались на площадке третьего уровня. С нее был выход на крышу форта. Сам форт имел почти округлую форму с тремя главными ярусами. На всех трех ярусах расположены коридоры и камеры. Всего камер было шестьдесят. Над последним уровнем располагалась небольшая башня, служившая обзорным пунктом, с которого обычно и наблюдали охранники за прогуливающимися заключенными. Их, в целях безопасности, не выводили на прогулку более пяти.

– Ведерко-то опустошите, – охранник указал на большую приемную емкость, куда собирались нечистоты.

– Спасибо, братец, – отозвался Билый. – Не впервой.

– Так я это… – охранник сконфузился слегка. – Для порядку.

Он открыл дверь, ведущую с третьего уровня на крышу. Леденящий ветер ворвался через открытую дверь в тюремный коридор и ударил бодрящей свежестью в лицо Миколе. Дыхание от холода перехватило, но было приятно вдохнуть чистый, морозный воздух. Казак закрыл глаза и расставил руки в стороны, будто обнимая поток воздуха. Охранник усмехнулся в бороду. Невольно залюбовался этой сценой. Холодный декабрьский ветер, сдобренный морской сыростью, от которого укутаться бы в полушубок и малахай на голову нахлобучить по самые уши, а тут этот арестант будто и не чувствует обжигающего холодного дыхания погоды, даже наоборот – рад-радешенек такой стихии.

– Николай Иванович, может, ну его, – в голосе у охранника проскользнули просящие нотки. – Сегодня во внутреннем дворе прогуляетесь?

Микола хотел было возразить, но вспомнил о недуге охранника и, соглашаясь, произнес:

– Что-то и вправду ветрено. Веди во внутренний двор.

– Вот и ладненько. Вот и слава Богу, – обрадованно произнес охранник. – Так оно лучше будет.

Воодушевленный тем, что не нужно будет стоять на крыше, подставляясь ледяному ветру, охранник, нарушая устав, поинтересовался:

– Николай Иванович, вы, чай, из казачьего сословия-то будете? А что у вас на гулянках-то поют-танцуют? У нас знамо дело – барыню выводят. А у казаков как же?

– Ну, во-первых, – Билый произнес это довольно серьезным голосом, – ты, братец, усвой раз и навсегда, что казаки – это не сословие, а народ. И, как у любого народа, у нас свои традиции имеются. Песни, танцы, история, в века уходящая.

Охранник слушал казака. По всему было видно, что разговор для него не праздный, интерес вызывающий особливо. Микола, видя это, с удовольствием продолжил:

– Танец наш называется казачья лезгинка и является песенным и танцевальным жанром среди казаков, проживающих вдоль Кавказской линии. Причем потомки хоперских казаков, переселившихся на Кавказ в конце семнадцатого – начале восемнадцатого века, и потомки гребенских казаков считали лезгинку своим танцем. Они её ниоткуда и ни от кого не перенимали. Этому можно найти подтверждение в текстах песен, ведь лезгинку танцевали не только под аккомпанемент барабана, но и под хоровое исполнение, а чаще всего совмещая и то и