Проблема заключалась в том, что Пьетро левым боком притерли к стене; чтобы повернуть, ему требовалось сначала остановиться и пропустить остальных — а такой маневр мог показаться подозрительным.

«Притворюсь, что мой конь потерял подкову!..»

Однако в этот самый момент всадник, мчавшийся наравне с Пьетро, тоже увидел поворот и завопил. Нико да Лоццо, Луиджи Капеселатро, тип, что предлагал за падение Пьетро двадцать флоринов, — все разом заметили флажок и громко возрадовались тому, что шансы их на победу теперь возрастут. Восемьдесят две руки разом натянули поводья, сорок один скакун повернул налево и ринулся вниз по улице Порта Палио, к центру, а там и назад к Корсо Мастино.

Пьетро тоже хотел поворотить гнедого. Однако помедлил: шестерка лидеров шла вперед, словно и не видела никаких флажков. Марьотто, Антонио и остальные знай себе пришпоривали коней, не догадываясь, что пропустили поворот. Странно, что они не слышали радостных воплей арьергарда.

Прищурившись, Пьетро увидел то, что видели шестеро, — далеко впереди, у самого закругления городской стены, развевался малиновый флажок. Еще один? Откуда он взялся? Разве можно повернуть и здесь, и у следующего квартала?

Придется выбирать. Пьетро сглотнул и проигнорировал ближайший флажок. Внутренний голос подсказывал юноше, что дело нечисто, и он последовал за своими друзьями. Стараясь их нагнать, Пьетро ломал голову над происхождением ложного, по всей видимости, флажка.

Впереди мелькал ярко-белый фарсетто падуанца. И этот цвет навел Пьетро на некоторые мысли. Юноша вспомнил, что Каррара проехал буквально в пяди от ложного флажка. А еще раньше, в туннеле, он едва не упал с коня — или, может, то, что казалось случайностью, было на самом деле хорошо продуманным ходом? Иначе зачем он?..

Флажок, которым взмахнул Д’Изола! Каррара поднял его с земли на полном скаку! Теперь же на этот флажок клюнул сорок один всадник!

Ну и бестия этот Каррара! Ловко он избавился почти от всех соперников! Надо же, еще до начала скачек все прикинул, просчитал в уме! Если бы Пьетро не притерли к стене, он бы не задумываясь повернул вместе со всеми налево. Теперь же шансы на победу только у семерых. К тому времени, как остальные поймут ошибку, они будут уже в восточной части города и ни за что не сумеют снова взять след.

Пьетро пришпорил гнедого. Теперь ничто не мешало ему поравняться с шестью всадниками, скакавшими голова в голову.

Марьотто и Антонио на всем скаку успевали подначивать друг друга, сыпать проклятиями и непристойностями. Вначале они оба мрачно думали лишь о том, как бы победить. Однако после того, как позади осталась церковь Сан Зено, Антонио уже не мог подавить искушение дотянуться до лошади Марьотто и дернуть седло так, что друг его согнулся в три погибели, получив удар в причинное место. Марьотто не остался в долгу: он выхватил у одного из зевак яблоко, надкусил его, разжевал кусок и выплюнул прямо в лицо Антонио. Эти невинные шалости хранили обоих от предательского стремления к лидерству. Они еще и половины пути не проехали — когда же и позабавиться, как не сейчас!

Мари выхватил свой кинжал и швырнул его Антонио. Тот ловко схватил кинжал и в обмен бросил Марьотто свой. Они начали жонглировать — казалось, серебряные молнии вскрывают морозный воздух. Каждый стремился бросить кинжал таким образом, чтобы другому пришлось схватить его не за рукоять, а за лезвие. Задача ловящего состояла в том, чтобы, даже взявшись за лезвие, не порезать перчатки.

— Осторожно! — крикнул Мари. — Рука может тебе понадобиться в брачную ночь!

— И откуда только такой опыт? — парировал Антонио, хватая кинжал тремя пальцами за лезвие. — Руки в этом деле не нужны. Разве что если, кроме рук, ничего нет!

Мари показал Антонио фигу.

Марцилио да Каррара яростно пришпоривал своего «араба», стараясь нагнать Монтекки и Капеселатро. Он потерял драгоценное время, возясь с флажком. Теперь он покажет этим выскочкам!

Роскошь, в которой их с дядей содержал Скалигер, делала унижение плена просто несносным. Их прекрасно кормили, поили лучшим вином, словно они были гостями королевской крови, а не военнопленными. Им выделили роскошные покои. Дядя Джакомо считал такое отношение проявлением почтения. Марцилио смотрел на вещи иначе. В каждом кубке вина, в каждом ласковом слове он видел насмешку над славным родом да Каррара. Лучше бы их пытали и морили голодом! Сам Марцилио именно так и поступал бы со своими пленниками, будь у него таковые. Он чувствовал — и не ошибался: Скалигер презирает их с дядей, чем больше осыпает милостями, тем больше презирает, и наоборот.

Знаменитый дождь бальзамом пролился на душу Марцилио. Его родине не угрожал более веронский ублюдок. С другой стороны, Марцилио считал позором, что Падую спасла природа, а не человек, не он, например. Когда же дядя предложил ему встретиться со Скалигером и обсудить условия перемирия, Марцилио заартачился. Будь Гранде менее влиятельным человеком или обладай он не столь ярко выраженным даром убеждения, Марцилио публично обвинил бы его в измене. Однако ему оставалось препираться с дядей при закрытых дверях. Дядя Джакомо подчеркнул необходимость заключить перемирие именно сейчас. Падуя, говорил дядя, будет считать их спасителями, что, несомненно, прибавит семейству веса. Марцилио до хрипоты доказывал, что Падуя в перемирии не нуждается, что теперь, когда дороги раскисли, а река вздулась, они могут собрать новую армию. Они захватят Виченцу. Гранде в открытую смеялся над племянником. «Виченце нашей не бывать, мой мальчик! Тем более после такого поражения. Может, когда-нибудь Падуя и будет править Виченцей, но мы с тобой до этого не доживем. Вдобавок, — мрачно добавил дядя, — если мы не согласимся на перемирие, то разоримся на выкупе этому щенку Алагьери. Или у тебя горшок с золотом где-нибудь зарыт?»

Марцилио делал хорошую мину при плохой игре, когда презренный перебежчик Нико да Лоццо вел их с дядей на так называемые переговоры. Марцилио делал хорошую мину при плохой игре — игре в кости с прихлебателями Скалигера! — во время так называемых переговоров. Однако дядя оказался прав. Вся Падуя прославляла Джакомо Гранде, его прочили в подесты. Имя племянника Гранде тоже не сходило с уст падуанцев. Другой на его месте купался бы в отблесках дядиной славы. Не таков был Марцилио да Каррара. Нет, слава не радовала его. Позволив племяннику пожинать плоды успешных переговоров — переговоров, против которых Марцилио восставал всем сердцем, — дядя как будто намекнул: тебе, племянничек, никогда не сделать политической карьеры.

И вот они с дядей в Вероне, в этой выгребной яме, да еще во время богопротивного празднества, и Марцилио вынужден демонстрировать дружеские чувства. Он упирался до последнего, даже притворился больным, лишь бы не ехать, но потом вспомнил о знаменитых скачках. Он покажет этим надутым офранцуженным псевдоитальянцам, любителям лизать германские башмаки, на что способен настоящий падуанец.

На пути Марцилио торчали двое, с которых, собственно, и начались все его несчастья, — смазливый юнец, едва не насаженный им на стрелу, и белобрысый увалень, так не вовремя вмешавшийся. Каррара ничего не забыл — ни неудачи на поле боя, ни насмешек на ступенях палаццо в Виченце. Дядя как-то уж слишком быстро сдался, да еще его, Марцилио, политике учил, велел восхищаться обидчиком. Дескать, в Кангранде соединились все качества, присущие настоящему принцу. Марцилио снова, как при разговоре с дядей, вскипел и почувствовал нешуточное разлитие желчи.