* * *

Есть нечто в искусстве, что не достигается ударом кулака. Есть некое тайное желание, которое не исполнить ударом меча даже на арене Колизея. Ах, если бы угадать его смысл, настигнуть, как беглого гения, и заклеймить!

Тогда бы исполнилось нечто… Он и сам не знал, что должно было исполниться в этом случае.

Кумий был уверен, что миром правят книги. И тот, кто напишет более яркую книгу, получит в награду весь мир. Это политикам, воякам и банкирам кажется, что они указывают путь. Самообман. Все решают книги. Они ниспровергают режимы, они возводят на трон властителей и губят целые народы или приводят их к власти над миром. Жаль только, что у Кумия нет достаточного таланта, чтобы написать такую книгу. Он плакал от отчаяния, сознавая свою ничтожность. И все равно писал. Это было сильнее его. Кумию некуда было спешить. Ближайшие пятнадцать лет его все равно не будут печатать. Гораций советовал хранить стихи девять лет, прежде чем их издать. Кумий мог делать вид, что следует мудрому совету.

Иногда он прекращал стучать на машинке. Выходил из дома и долго бродил по улицам, вглядываясь в незнакомые лица прохожих, будто спрашивал: а ты прочтёшь мою книгу или нет?

Лица людей с некоторых пор сделались куда мрачнее прежнего. Или ему это только казалось? Знакомых не попадалось: не то что на улице – дома никого не мог Кумий застать. Поначалу наведывался регулярно, звонил в дверь, ждал у порога, потом понял, что бесполезно. Но все же случай его вёл куда-то, хотя трудно было представить, что Фортуна сама по себе может подкинуть что-то хорошее, ведь гладиаторы выманили у неё все счастливые случаи на миллионы лет вперёд.

Однако случилось. Нечаянно на форуме Кумий вдруг столкнулся с Валерией. Он подошёл к ней и сказал:

– Я – Кумий. Может, помнишь? – Он надеялся, что сестра Элия слышала о скандале в храме Минервы во время состязаний поэтов.

– Здравствуй, Кумий, – отвечала Валерия с печальной улыбкой. – Ты плохо выглядишь. Ты болен?

– Я бедствую, – сказал он напрямую.

Она нахмурилась. Чуть-чуть. Прямая складка разрезала чистый лоб под белой повязкой. Неужели ей сорок? Она выглядела лет на тридцать – не больше. Сервилия рядом с нею – размалёванная дура. И такую женщину ни разу не обнимал мужчина! Это несправедливо.

Она сняла с руки золотой браслет с четырьмя крупными рубинами и протянула Кумию.

– У меня нет денег с собой. Но это можно продать. Подарок Летиции.

Надеюсь, она не обидится. Я благодарна тебе, Кумий. Ты написал прекрасную поэму об Элии.

– Не такую уж и прекрасную, – пробормотал поэт смущённо. Смущаться было отчего – ведь он не писал ничего об Элии. Если не считать десятка эпиграмм. Но вряд ли те стишки могли понравиться Валерии.

– Валерия Амата, ты самая прекрасная женщина на свете. Когда кончится твой срок служения Весте и ты покинешь Дом весталок, я женюсь на тебе.

Она улыбнулась.

– Не стоит говорить о подобном на площади. Лучше скажи свой адрес – я пришлю к тебе кого-нибудь.

* * *

Ариетта зажгла свет в спальне, тени разбежались серой мышиной стаей, свет неохотно коснулся жёлтыми пальцами знакомых вещей – чаши мозаичного стекла, черепахового гребня, серебряного подсвечника с оплывшей жёлто-янтарной гроздью воска, из которой торчал чёрный черенок фитиля. Ариетта не испугалась и не удивилась, заметив на кровати лежащего человека. Он свернулся калачиком – знакомая поза – и весь трясся.

– Гимп! – ахнула Ариетта.

Сколько она его не видела? Не дни – месяцы. Почитала умершим. И вдруг он явился. Он смотрел ей в лицо застывшим взглядом, будто пытался вспомнить и не мог. И тут она поняла, что зрение вернулось к нему, и он видит её впервые. Невольно она прижала руку к обезображенной щеке. Но поздно! Гимп наверняка успел заметить шрам.

– Меня изуродовали в ту ночь, когда ты исчез. А прежде я была красавица.

Он не ответил, вновь опустил голову, дрожь усилилась.

– Я согрею вина, – предложила она. Она вышла на кухню. Комом к горлу подкатывали слезы. Сейчас она закричит или задохнётся от плача. Но не закричала и не задохнулась. Просто зажгла конфорку и поставила на огонь кастрюльку с вином. Когда она вернулась с чашей горячего вина, Гимп по-прежнему лежал на кровати. Она почти насильно влила несколько капель ему в рот.

– Раньше я была красивей, – сказала она, видя, что взгляд его вновь остановился на её лице.

– Это неважно, – отвечал Гимп, клацая зубами. – Завтра я ослепну. Я теперь то слепну, то прозреваю. Порой внезапно. Но когда болею, то слепну непременно.

– Ты запомнишь меня такой, какая я есть.

– Дай фото прежней Ариетты. Она принесла фото. Он долго смотрел, потом перевёл взгляд с фотографии на неё, живую, сидящую подле.

– Никакой разницы, – произнёс наконец, отбрасывая фото. – Абсолютно.

– А шрамы?

– Я их не вижу.

– Как так? – она не поверила.

– Я же гений, – напомнил он, – хотя и бывший.

– Что с тобой было? – спросила она, заранее содрогаясь, ибо рассказ должен быть мерзок. – Ты сделал, что хотел?

– А что я хотел?

– Узнать, кто такие ловцы.

Он вдруг рассмеялся ядовитым неприятным смехом.

– Неважно, что я хотел, важно, что получилось.

– И что получилось?

Он опять играл в свою игру: вопросы без ответов и ответы, не имеющие смысла.

– Я помог вернуться Элию из мира теней.

– Как?

– Позвал. И он пошёл. Только и всего. Ловцы думали, что ловят меня. А я ловил душу Элия. Но на тьму нельзя смотреть безнаказанно. Она заползает под веки и разъедает глаза. Я пробовал смыть её слезами – бесполезно. Если бы ты была богиней и дала мне амброзии, я бы излечился. Но ты можешь пойти к архиятеру и взять у него глазные капли – они возвращают зрение на несколько часов. Скажи только, что капли нужны тебе, потому что, если скажешь, что капли нужны гению, он заставит тебя заплатить[75]. А капли дорогие.

– Ты останешься здесь? – спросила Ариетта.

– Я же скоро ослепну. Куда мне деваться? Или ты меня гонишь? И не пойдёшь за каплями?

– Оставайся, – милостиво разрешила она. И легла подле. Он прижимался к ней плечами, грудью, бёдрами, но даже не сделал попытки овладеть её телом. Примитивно дрых, тяжело вздыхая и всхлипывая во сне. И видения из его снов чёрными безобразными кляксами ползали по стенам и потолку. Стоило Ариетте закрыть глаза, как чёрные кляксы проворно заползали ей на руки и на грудь, ползали по лицу, путались в волосах. Ариетта в ужасе распахивала глаза. Ничего не видно. Тьма. И во тьме чёрные кляксы, их тяжкое шевеленье и запах пота, обычного человечьего пота.